Катрин Панколь - Черепаший вальс

На последних словах ее голос сорвался, и она едва выговорила: «Анри Сузо, родился в тысяча двести девяносто пятом, умер в тысяча триста шестьдесят шестом»; это была дань уважения поэту, написавшему оду, которую она посвятила сестре, лежащей в гробу среди цветов. «До свидания, любовь моя, подруга жизни моей, красавица моя восхитительная». Она сложила вдвое листок и вернулась на свое место между Гортензией и Зоэ.

В крематории народу было немного. Пришли Анриетта, Кармен, Жозефина, Гортензия, Зоэ, Филипп, Александр, Ширли. И Гэри.

Он приехал из Лондона вместе с матерью. Гортензия слегка изменилась в лице, увидев его среди участников похоронной процессии. Она выдержала паузу, подошла к нему, поцеловала в щеку и шепнула: «Спасибо, что пришел». Ту же фразу, что сказала Кармен и Анриетте. Филипп попытался дозвониться каким-нибудь друзьям Ирис: Беранжер, Аньес, Наде. Он оставил им сообщения на мобильниках. Но никто не отозвался. Видимо, еще не вернулись из отпусков.

Гроб был весь усыпан белыми розами и длинными ирисами — ярко-фиолетовыми с желтыми точками. Рядом на треножнике стояла большая фотография Ирис. Струнный квартет сопровождал церемонию негромкими, мирными созвучиями. Играли Моцарта.

Жозефина подобрала тексты, которые все должны были зачитывать по очереди.

Анриетта отказалась: она не нуждается во всяких кривляньях для того, чтобы выразить свое горе. Ее очень огорчила скромная церемония с горсткой гостей. Она, как всегда, была в большой шляпе, держалась очень прямо, и ни одна слезинка не омочила прелестный батистовый платочек, которым она вытирала глаза, надеясь выдавить хоть капельку влаги и тем самым продемонстрировать всю глубину ее страданий. Жозефине холодно подставила щеку. Она была из тех женщин, что не умеют прощать. Всем видом она показывала: по ней, так Смерть ошиблась адресом.

Кармен не держалась на ногах, и ей пришлось сесть на стул. Она плакала навзрыд, буквально сотрясалась в рыданиях. Александр неотрывно смотрел на портрет матери, торжественный и скорбный, стоял, упрямо выдвинув вперед подбородок и скрестив руки на груди. Он пытался собрать воедино свои воспоминания о матери. И судя по упрямо сдвинутым бровям, давалось ему это нелегко. Он ловил летучие обрывки воспоминаний: быстрые поцелуи на ночь, шлейф духов после ее ухода, шорох пакетов с покупками, которые она оставляла в прихожей, крича: «Кармен! Я пришла, приготовь мне горячий чай с двумя малюсенькими тостиками. Умираю с голоду!» Ее голос по телефону, возгласы удивления или одобрения, изящные ступни с накрашенными ногтями, длинные распущенные волосы, которые она разрешала ему расчесывать, когда была счастлива. «Отчего счастлива? И отчего несчастна?» — думал он, внимательно рассматривая портрет матери: синие глаза словно жгли его. Отчего она так странно, так пристально смотрит на него? И достаточно ли его воспоминаний для настоящего горя? Он понял про мать, что это невероятно красивая женщина, которая хочет свободы, но не может отпустить человека, который ее содержит. В детстве ему казалось, что она страдает, как прекрасная пленница в золотой клетке. Когда отец поставил возле портрета большую белую свечу, он попросил позволения зажечь ее. Как последний долг матери. До свидания, мама, сказал он, зажигая свечу. И даже эти слова показались ему слишком напыщенными для чужой красивой женщины, издали улыбавшейся ему. Он хотел поцеловать ее, но не стал. Она умерла счастливой, потому что умерла танцуя. Танцуя… Эта мысль еще усилила и без того отчетливое ощущение, что у него не было матери, лишь какая-то посторонняя красивая женщина, которая жила рядом с ним.

Зоэ и Гортензия стояли рядом с матерью, с двух сторон. Зоэ скользнула ладошкой в руку Жозефины, сжала ее так, что затрещали кости, умоляя: не плачь, мамочка, не плачь. Первый раз в жизни она так близко видела гроб. Представила себе холодное тело тети, лежащее на ковре из белых роз и ирисов. Она больше не двигается, она больше не слышит нас, у нее закрыты глаза, ей холодно, может быть, она хочет выйти отсюда? Может, ей не нравится быть мертвой. Но уже поздно. Она уже не сможет вернуться. И тут же она подумала: папа умер не в такой вот красивой коробочке, папа умер голым и беззащитным, бился в зубастых челюстях, которые рвали его на части; эта картина оказалась для нее невыносимой, и она кинулась в объятия матери и разрыдалась. Жозефина догадалась, что за ее горем прячется иная невыносимая боль, которую наконец осмелилась выплакать Зоэ.

Гортензия посмотрела на бумажку, на которой мать напечатала текст ее надгробной речи, и вздохнула: еще одна типично мамина идея! Можно подумать, сейчас у всех есть настроение стихи читать. Ну наконец… Она дослушала струнный квартет Моцарта, и вот настал момент, когда ей нужно было прочесть стихотворение Клемана Маро. Она начала и тут же возненавидела себя за то, что голос ее дрожал:

И вот, представив себе, что Ирис может восстать из гроба, усесться среди них, громко потребовать бокал шампанского, напялить ботфорты в сочетании с изящной розовой маечкой от Кристиана Лакруа, она разрыдалась. Она плакала, ярясь на себя, вытянув руки вперед, словно хотела оттолкнуть налетевшую на нее орду слез. Все из-за них! Придумали эту жуткую постановку! Стоим здесь как дебилы, в этом кошмарном склепе, и завываем стишки под Моцарта! А этот что на меня смотрит с похоронным видом, дылда несчастная! Ах! Только не это! Еще не хватало! Он же не подойдет и не…

И она упала в объятия Гэри, который обнял ее бережно, как букет цветов, уткнулся лбом ей в макушку и прижал к себе крепко-крепко, шепча: не плачь, Гортензия, не плачь. И чем крепче он ее обнимал, тем больше ей хотелось плакать, но это были странные слезы, менее всего похожие на стенания Клемана Маро, это были слезы о чем-то ином, о непонятном, но более веселом и нежном, странные слезы счастья, облегчения, великой радости, затопившей ее сердце, заставляющей ее смеяться и плакать одновременно, потому что все это такое огромное, такое зыбкое и летучее, — но все равно в его руках она нашла успокоение и поддержку. Он был здесь — и не здесь, с ней — и не с ней, что-то вроде перемирия перед новым расставанием, может быть. Она не знала. Но ей хотелось вот так плакать и плакать без конца.

Ну и ладно, подумаешь! Она все проанализирует потом, когда будет время, когда будет покончено со всеми слезами, сожалениями, красными носами, мокрыми платками и растрепанными волосами. Она взяла себя в руки, шмыгнула носом и вдруг осознала, что плакала первый раз в жизни, и надо же было такому случиться, что плакать ей пришлось на плече у Гэри, этого предателя, прихвостня Шарлотты Брэдсберри! Она резко высвободилась, подошла к матери и властно подхватила ее под руку, показывая Гэри, что минутная слабость миновала и нежностям конец.