Нора Робертс - Сокровища Айседоры

– Я к нему перехожу. Когда я сказала родным о своих намерениях, они расстроились. Им было больно оттого, что я не хотела использовать мои таланты и продолжать традиции Конроев. Они любили меня, но хотели, чтобы я стала тем, кем не могла быть. Я не была бы счастлива в театре. Я хотела открыть свой магазин, свое дело. И даже понимая, как сильно разочаровываю их, я все же сделала то, что сама считала правильным. Я взяла ответственность на себя, хоть и не сразу привыкла к ней. Трудно, когда тебя любят, волнуются о тебе.

С минуту Джед ничего не отвечал, удивляясь, что больше не злится. Где-то во время ее монолога гнев исчез, словно буря, унесенная ветром, ветром ее настойчивости.

– Итак, мораль твоей невероятно длинной и запутанной истории: раз я не хочу быть полицейским, то и не должен злиться, когда друг пытается заманить меня обратно, взывая к чувству вины.

Дора со вздохом повернулась к нему, остановилась и положила ладони на его плечи.

– Нет, Скиммерхорн, ты ничего не понял. – Теперь она была совершенно серьезна и смотрела на него с сочувствием. – Я не была создана для театра, так что я приняла решение, с которым не согласилась моя семья, но в глубине души я знала, что права. Ты – полицейский до мозга костей. Просто ты еще не готов признать, что, когда вступил в полицию, принял правильное решение.

Джед схватил ее за руку.

– Хочешь знать, почему я ушел? – В его глазах больше не было гнева, только абсолютная пустота, испугавшая Дору больше, чем любой гнев. – Необязательно было убивать Спека. Были другие способы поймать его, но я на них наплевал. Я довел ситуацию до той черты, за которой один из нас должен был умереть. Так случилось, что умер он, а я получил чертову благодарность, хотя мог арестовать его без единого выстрела. И если бы мне пришлось повторить это, я поступил бы так же.

– Ты сделал свой выбор, – осторожно сказала Дора. – Думаю, большинство людей сочли бы его правильным… твои начальники явно так решили.

– Ты не понимаешь. Я использовал полицейский жетон для личной мести. Не для защиты закона, не ради справедливости. Ради себя.

– Человеческая слабость, – тихо сказала Дора. – Держу пари, тебе нелегко было смириться с тем, что ты не совершенен. Зато теперь ты будешь еще лучшим полицейским.

Джед крепче сжал ее руку и дернул к себе. Дора вскинула голову, и он слегка отстранился, но не отпустил ее.

– Почему ты это делаешь?

Она нашла самый простой ответ: вцепилась в его волосы и прижалась губами к его губам. И ощутила в этом поцелуе все его смятение, все раздражение, но и еще кое-что: глубокое и вполне человеческое желание.

– Вот так, – сказала она, оторвавшись от него. – И думаю, что, несмотря на все мое здравомыслие, ты мне далеко не безразличен. – Джед открыл было рот и снова сжал зубы. – Возьми на себя и эту ответственность, Скиммерхорн.

Дора подошла к его машине, забрала у него ключи.

– Я веду.

Джед молчал, пока она открывала пассажирскую дверцу, пока садилась за руль.

– Конрой?

– Да.

– Ты мне тоже небезразлична.

Дора улыбнулась и включила зажигание.

– Приятно слышать. Знаешь что, Скиммерхорн? Давай прокатимся с ветерком.

Дом Финли возвышался над Лос-Анджелесом великолепным памятником честолюбивым замыслам своего хозяина. Начал строительство один кинорежиссер, чья любовь к архитектурной роскоши вскоре исчерпала его финансовые возможности, а Финли перекупил дом вместе с участком в момент затишья на рынке недвижимости. Естественно, он немедленно установил более сложную сигнализацию, построил крытый бассейн – хотя в Лос-Анджелесе редко шли дожди – и обнес свою собственность высокой каменной стеной, охранявшей ее, как ров – старинный замок.

Будучи прирожденным наблюдателем, Финли не желал выступать в роли наблюдаемого.

Он несколько переделал кинозал, занимавший третий этаж его крепости: добавил целую батарею телеэкранов и мощный телескоп, а вместо широких кресел с подголовниками заказал огромный угловой диван, обтянутый вишневым бархатом. Чаще всего он развлекался здесь в одиночестве, наслаждаясь домашними фильмами, в которых главную роль играл сам.

Естественно, Финли не обошелся без декораторов. Чтобы отделать дом точно по своему вкусу, он потратил шесть месяцев и перебрал три фирмы.

Стены во всех помещениях были белыми: оклеенные обоями, покрытые лаком или крашеные, но обязательно белые, девственно-белые, как и ковры, и плитка, и полы из ценных пород дерева, особым образом обесцвеченных.

Цветными были лишь его сокровища: картины, скульптуры, антикварные безделушки.

Повсюду море стекла – огромные окна, зеркала, застекленные горки и шкафчики – и шелка: шторы, обивка, подушки и гобелены.

Каждый столик, каждая полка, каждая ниша хранили ценности, которые Финли с такой жадностью собирал. Когда какое-то сокровище начинало надоедать ему, а обычно со временем так и случалось, он задвигал его подальше и начинал искать новые.

И никогда не бывал удовлетворен, никогда не останавливался на достигнутом.

Личные апартаменты Финли состояли из гардеробной и спальни.

Две стены гардеробной были сплошь зеркальными. Огромный гардероб в стиле рококо хранил в своих недрах вечернюю одежду. На пристенном столике красовалась лампа от «Тиффани» в форме бабочки. Перед столиком – овальное кресло, рядом – на случай, если у хозяина в процессе одевания пересохнет в горле, – маленький бар.

В стенном шкафу в три ряда висели костюмы: шерстяные и шелковые, льняные и габардиновые. Все – консервативного покроя и строгих цветов: темно-синие, черные, серые и лишь несколько – более легкомысленного светло-синего цвета. Никаких джинсов или слаксов, никаких теннисок или футболок; только один тренировочный костюм и единственная пара белоснежных кроссовок фирмы «Найк», которые каждые две недели слуга менял на другую белоснежную пару.

Галстуки висели в тщательно подобранной цветовой гамме: от черных – к серым, от серых – к синим.

На полках шкафа аккуратными стопками лежали накрахмаленные белые рубашки с монограммами на манжетах, черные носки с вывязанным узором ромбиками, белые шелковые трусы и носовые платки из лучшего ирландского льна. Все это слегка пахло лавандой благодаря саше [13] Саше – ароматическая подушечка, наполненная смесью твердых душистых веществ. , которые еженедельно меняла домоправительница.

Гардеробная соединялась с хозяйской спальней.

Подлинники Писсарро, Берты Моризо и Эдуарда Мане украшали обитые белым шелком стены. Каждая картина – с собственной подсветкой. Вычурная резная мебель: от пузатого бюро, подлинника эпохи Людовика XVI, до двух венецианских торшеров в виде негров с факелами в руках, словно охранявших золоченое канапе. Над всем этим великолепием сверкала трехъярусная люстра из уотерфордского хрусталя.