Татьяна Устинова - Всегда говори «всегда» – 3

Все оказалось не в радость – и суровая карельская природа, и даже Димкин роскошный подарок, шуба из белой норки. А все потому, что тридцать первого декабря Надя позвонила Ольге, чтобы поздравить ее с наступающим, и услышала…

Каждый раз при воспоминании о том, что она услышала, у Нади мурашки по коже бежали…

– Какой Новый год, Надь? – безжизненным голосом спросила Ольга в ответ на ее поздравления. – Елки нет, Сережи нет… Чудес не бывает…

– Как нет Сережи? – опешила Надя. – Куда он делся-то?

– Полюбил другую, – хихикнула Ольга. – Ну или не полюбил, а просто… Это неважно. Его нет. Для меня.

– Оль, да ты что говоришь?! – закричала Надя, но замолчала на полуслове, потому что все поняла.

Оксана.

Стерва, дрянь, для того и приехала на новогодние праздники, чтобы…

– Оля, – вкрадчиво прошептала Надежда, понимая, что Ольга находится на грани сумасшествия, и ее напускное равнодушие и болезненный смех – очень плохие симптомы, выдающие невыносимую боль. – Оль, ты там держись. Держись, слышишь?

Ольга промолчала, и это тоже было плохим признаком. Лучше бы она кричала, плакала, ругала Барышева последними словами…

– Оль, ты там покричи! Морду этой Оксане набей, слышишь?! Хочешь, я приеду, и мы вместе набьем? Ты меня слышишь?!

– Что? – равнодушно спросила Ольга. – А… да, и тебя с наступающим, Надюш…

Она повесила трубку, а Надя прорыдала до вечера, уткнувшись в белоснежную шубу.

– Матушка… – только и смог сказать Дима, увидев свой намокший от слез подарок и Надин распухший нос. – Даже боюсь спросить, что вызвало такую бурю эмоций накануне Нового года…

– Барышев гад! – всхлипнула Надя. – Подлец, козел, сволочь…

– Подожди… – Дима присел рядом с ней на диван и взял за руку. – При чем здесь…

– При том! – закричала Надя, вырывая руку. – Уж кто-кто, а он… – Она опять разразилась рыданиями, уткнувшись в шубу.

– А, понял, – догадался Грозовский. – Он что, изменил Ольге?

Надя ответила новым потоком слез.

В общем, все оказалось не в радость. Даже долгое уединение с Димкой, которому в кои-то веки никуда не нужно было бежать.

Надя уговорила его уехать из санатория на два дня раньше, потому что Ольга перестала отвечать на звонки.

Она застала ее – непричесанную, с серым лицом и безжизненным взглядом – на старой квартире. Ольга постарела на десять лет, нет – на целую жизнь.

– А, это ты… – сказала она, глядя мимо Надежды, и, шаркая тапками, поплелась на кухню, чтобы поставить чайник. Она горбилась, как старуха, куталась в блеклую шаль, как старуха, и руки у нее тряслись, как у старухи, когда она разливала чай.

На столе вместо обычной вазочки с вареньем стояла пепельница, полная окурков.

– Оль, ты что, курить начала? – встревожилась Надя.

Ольга пожала плечами, по-прежнему глядя мимо нее.

– Что? – спросила она. – А, да, кажется, чай несвежий…

– Оля, очнись! Жизнь-то не кончилась! – Надя шарахнула кулаком по столу. – Подумаешь, изменил… К черту его! Ты же сильная, Оль!

Ольга снова пожала плечами и, достав пачку дешевых сигарет из складок бесформенной серой одежды, закурила.

– Лень заваривать, Надь… Пей такой.

Надя поняла, Ольги здесь нет, осталась лишь ее оболочка – без души и без сердца, – все сгорело.

Она бросилась к ней, обняла и заплакала:

– Оленька… бедная моя… бедная…

– Надь, почему я бедная? Что случилось-то… Просто голова болит и настроения нет, – безучастно пробормотала Ольга.

Сергей в третий раз сосчитал все плитки на полу лестничной клетки и начал заново.

Он знал, что, когда считает в четвертый раз, в промежутке между тридцатой и пятидесятой плитками из квартиры выходит Ольга.

На сорок пятой дверь открылась и появилась она – с каменным лицом прошла мимо Сергея, сидящего на ступеньке, и стала спускаться. Он поднялся и поплелся за ней, как делал это уже неделю.

– Оля, я умираю без тебя и детей… Оля, я не прошу прощения, потому что знаю, такое простить нельзя… Оль, я только прошу позволить видеть хоть иногда тебя… и детей…

Подъездная дверь с грохотом захлопнулась перед его носом. «Как крышка гроба», – пришло в голову сравнение.

Барышев поднялся на два этажа выше, чтобы занять свою ступеньку, на которой дневал и ночевал уже больше недели. Он не мылся, не брился, не ел и пил только воду, которую выносила ему сердобольная бабушка, жившая в соседней квартире.

– Пей, милый, – приговаривала она, сочувственно глядя на Барышева. – Вода-то заговоренная, от всякой дури и хвори избавит. Вижу, человек ты хороший, только шибко запутался…

– Шибко, – кивал Сергей, до дна выпивая стакан заговоренной воды. – Очень шибко, бабуля…

Когда Барышев поднялся, бабулька уже поджидала его на лестничной клетке.

– Ну что, не простила?

Сергей отрицательно помотал головой.

– Ты, главное, не уходи. Сиди, пока не простит. Есть захочешь, ко мне постучи, я борща налью.

Бабка ушла, а Сергей снова начал считать плитки на полу. Где-то между двадцатой и тридцать пятой, при шестом пересчете, возвращалась Ольга с пакетами продуктов.

И ничего, что она проходила мимо, будто его здесь нет. Главное – он мог ее видеть, мог снова и снова сказать:

– Оля, я умираю без тебя и детей…

Больше всего на свете Анна Алексеевна хотела уволиться с этой работы.

Потому что приходилось очень далеко ездить, она безумно уставала от четверых маленьких детей, а ей было уже шестьдесят и хотелось хотя бы один день в жизни ничего не делать и провести его, лежа на диване и читая книжку.

Но уволиться она не могла – потому что, во-первых, нужно было помогать младшей дочери в одиночку растить сына, а во-вторых, Ольга Михайловна после переезда в эту квартиру впала в такой ступор, что оставлять с ней детей стало просто-напросто опасно.

Причину этого ступора Анна Алексеевна, конечно, прекрасно понимала, и от этого было вдвойне неприятно – она словно заново оказалась в ситуации, при которой ее младшая дочь осталась одна. «Хозяин жизни» не счел нужным скрывать наличие у него любовницы, и гордая жена ушла из дома с одним чемоданом, прихватив детей.

Разница была только в том, что этот «хозяин жизни» торчал постоянно на лестнице, зарос щетиной и имел такой несчастный и потрепанный вид, что невольно вызывал если не сочувствие, то как минимум желание принести ему еду и раскладушку. Анна Алексеевна исправно здоровалась с ним, а он – вставал и почтительно кивал, чуть ли не кланялся.

В общем, ситуация была неприятной, изматывающей, и как с ней справляться, Анна Алексеевна не знала. Она решила, что подождет еще денек-два, а потом устроит Ольге Михайловне выволочку – взрослая женщина, а ведет себя… как семнадцатилетняя девчонка, которой впервые изменил парень. Того и гляди, таблеток напьется или повесится, а что четверо детей сиротами останутся, наплевать…