Валерий Шипулин - Жизнь без света

А к июню зимняя грязь на дорогах в пыль разобьется, на солнце раскалится, и бежишь по этой мягкой, как пух из подушки, пыли, ноги по щиколотку, а то и выше, утопают, и так это здорово! Если колючку в ногу загонишь, тоже не беда – тут же сам зубами и вытащишь, а если не дотянешься, из ребят кто-нибудь поможет. Ногу или руку где ободрал, так у обочины подорожник растет. Сорвал листик, помял, плюнул на него и на вавку прилепил. До речки добежим, на плотину, с плотины в воду! С разбегу! Кто помладше – тот бомбой, т.е. мягким местом, а постарше – те «щучкой» или «ласточкой».

Речка-то Карасевка раньше совсем никакая – плюнешь, на тот берег попадешь, но вода в реке круглый год, не пересыхала река. А с плотиной вот какая история получилась. Плотина появилась после того, как Хрущев Никита Сергеевич задумался, а чего это наши реки текут себе, как хотят, т.е. как попало, что это за разгильдяйство такое?! Давайте-ка мы их к порядку призовем, т.е. выпрямим, и пошла работа – бульдозерами ударными темпами! Да только реки почему-то не захотели придерживаться генерального курса партии – течет себе река по старому руслу, как до нового, хрущевского, дойдет, пропадает, в землю уходит. А ведь это юг, вода-то ой как дорога! Бились-бились-колотились, махнули рукой, пустили воду по старому пути, и снова не ладится – не хочет уже Карасевка по старому руслу, не действует на нее хрущевский волюнтаризм, тогда-то плотину и построили.

На Карасевке мы с утра до вечера пропадали. Речка хоть и Карасевка, но карасей и прочую рыбу мы не ловили – это же надо с удочкой сидеть. Сидеть! Да как в восемь лет на месте усидеть, хоть с удочкой, хоть без! Раков ловили: на отмель выйдем и цепью прочесываем, ногой нащупал, хватай его, но с умом, клешней прихватит, не захочешь – заорешь. Это если после плотины ловить, а до – нырнешь и руками по дну шаришь, нору нашел, руку засовывай, но осторожно, рак хоть и задом в норе сидит, но бывает и поворачивается. И было их тогда, этих раков, пропасть, вода, что ли, чище была? А что чище это точно, воду прямо из реки пили и раков в этой же воде варили. В кустах у нас ведро, соль притырены, а спички всегда были, курили-то почти все: кто по-взрослому, в затяг, кто так, дым пускал. В ведро что наловили вывалим, ведро почти всегда полное было, водой зальем, сверху крапивы накидаем, костерок из тальника да топляка запалим, ведро над костром подвесим и сидим ждем, пока сварятся, небылицы всякие собираем, жуть друг на друга нагоняем мертвецами ожившими, упырями да лешими.

А вот вечером, на юге темнеет рано и так, хоть глаз коли, а темнота, как известно, друг молодежи, и вечером все сады и огороды наши – и колхозные, и личные. И какой сторож за нами уследит, мы как воробьев стая – налетели и нет нас. Огурцов или яблок наберем, главное, чтоб потверже были, майку в трусы получше заправишь, чтобы за пазуху больше входило, огурцы царапаются, а все равно набьешь потуже и к клубу. А у клуба танцы – танцплощадка забором огорожена, из-за забора деревья высоченные растут. На дерево повыше заберемся и оттуда в голову стиляге городскому, да еще с оттяжечкой, огурцом или яблоком, чтобы к девчонкам нашим клинья не бил. Их – городских иногда помногу приезжало фрукты убирать или в колхозе чего строить. Я-то сам по слепоте своей больше на кого бог пошлет, а дружки мои – те прямой наводкой! Разлетится огурец от головы вдребезги, стоит парнюга городской озирается, а где нас в темноте увидишь, да и смеются все вокруг.

А потом еще кукуруза, арбузы, дыни, подсолнухи пойдут – вообще полная благодать, хоть домой не ходи! А чего ходить, когда еды невпроворот, чего дома забыли – нотации родительское слушать? Но домой мы все же, конечно, ходили. И решил я заботу проявить, кукурузы колхозной полную пазуху домой припёр, да на отца попал. Отец в лагерях сталинских всякого и на всяких насмотрелся, и хоть возможностей было о-го-го сколько, домой ни пылинки казенной, и за нами следил чтобы ни-ни, а тут я с кукурузой. Взял он меня без слов за руку и через все село, я упираюсь, встречные спрашивают: «Куда это ты, Петрович, Юрку ведешь?»

– В тюрьму, – отвечает, – в тюрьму веду. Вор сын у меня.

Встречные: – Да, какой же он вор?

– Вор, – отвечает им отец, – кукурузу ворует.

Я уже плачу, аж в голос реву: «Папа, я больше не буду!»

Отец, на меня внимания не обращая: «Вот посидит в тюрьме, в тюрьме из него человека сделают».

Таким макаром до самой милиции дошли… Отпустили меня на первый раз, решили, что еще рано в тюрьму садить… Вот такая получилась кукуруза. Учудить-начудить чего-нибудь я, как и раньше, первый мастак, а чтобы чужое взять – с того раза уже и думать не моги.

Лето – самое время для шкод и проказ! И чего только мальчишки придумать не могут, фантазии-то ого-го! Так что про зрение свое я даже не вспоминал, не до него было. В середине августа мать начала собирать меня в интернат, и в самом конце мы поехали. Ехать нужно было на поезде целую ночь, отец напутствие дал: «Все это чихня! Я на войне, в плену, в лагере побывал и ничего. Ты в своей стране, стране и слепые нужны». С тем и поехали в интернат для слепых.

Глава 3

В Коей журналист Гаврилов в результате беседы с самим собой приходит к неожиданному решению, имеет встречу с директором предприятия-призрака, рассуждает о природе слепоты, влезает в чужую шкуру, пробует понять, каково это. Его опыты на этом поприще

– Не-а, ни фига! Не взяли статью дружки мои товарищи, господа редакторы центральных газет. Фиаско. Фиаско по-нынешнему – облом. Облом и спец, и собкору, и лауреату облом! Облом всем, кто «не» – не тусовщик, не меркантильный прагматик, не затейник-попсовик, не циник-реалист… Кому на фиг нужны слепые с их нозологиями?! Светская хроника – свадьбы и разводы престарелых шоу-див и их юных фаворитов, да какой футболист где напился и скольким мирным гражданам морду начистил, вот это новость! Вот это жжет! Вот это горячо! А слепые… Слепые – это чепуха. Че-пу-ха!

Но я же видел, видел! Играли слепые с глухими! Играли! И промониторил – нет и не было такого в мире! Нигде! А им пьяные скандалы подавай! А ну их всех! Всех и к такой мамаше! Аминь! А что это у нас в холодильничке остывает? Будет! Будет вам пьяный скандал!

– Стоп! Чувачок, завязывай ты с этим! Ты же знаешь, ничего нового не будет: после первого приема – ты талант, после второго – непризнанный гений, потом третий стаканчик, четвертый… а после второй бутылки мат и пьяные слезы. Кончай ты эту хрень!

– И?

– Что «И»?

– И что дальше, здравомыслие ты мое бесценное?

– Дальше тема! Ну не взяли статью, но тема-то, тема-то есть, осталась и тема непаханая! Кто у нас о слепых писал? Гоголь Николай Васильевич, твой дорогой и обожаемый, что-то вскользь о слепых бандуристах. Короленко «Слепым музыкантом» силу, правду, смысл жизни утверждал. На западе Метерлинк пытался шокировать сонных буржуа пьесой «Слепые» – все из позапрошлого века. А в прошлом у Силлитоу, который Алан, у него в одном из романов писатель Джилберт Блэскин трепался, что некий издатель так проникся его прозой, что решил донести ее свет и блеск до слепых, взял и напечатал все романы Блэскина шрифтом Брайля – цветным и сошел с ума, когда узнал, что слепые не смогут увидеть этой красотищи. Все! Негусто. Чуешь? Сто лет, сто лет, как минимум, к этой теме никто не притрагивался. Это поле не пахано сто лет! Оно заросло пыреем слухов, осотом домыслов, хвощем аллюзий и прочей сорнятиной! Старик, это прорыв!