Наталия Беззубенко - Пока идут старинные часы

– Приветики-приветики! – как тропическая бабочка, впархивает она в наш небольшой кабинет. – Как жизнь молодая?

И, не дожидаясь ответов, исчезает, оставляет после себя приторность цветочных духов. Я для нее серая мышка. Не веду модный видеоблог о здоровом питании и укреплении ягодиц, смотрю в соцсетях исключительно пушистых котиков да публикую отзывы на прочитанные книги. Тканев ей тоже не интересен. Недотепа и неудачник – читается в ее презрительном взоре из-под длиннющих ресниц. Подозреваю, это не особенно его огорчает по одной простой причине: Тканев не замечает ни колких слов, ни колючих взглядов и живет в своей параллельной вселенной. И все-таки в нашем обществе нашелся объект, достойный внимания красавицы. Пару раз я замечала их с Авдеевым в парке. Ветер приносил ее кокетливый смех, выдававший и легкую заинтересованность в собеседнике, и уверенность в своем обаянии. Мама высоко оценила бы ее умения: «Молодец, умеет держать на коротком поводке». Что-нибудь в таком духе сказала бы она мне в назидание.

– На Авдеева глаз положила! Конечно, отчим-то у него начальник в этих, электросетях! – беззлобно заметила Анна Никитична, когда я вызвалась помогать ей на кухне. К грязной посуде меня не допустили, к готовке тем более, зато угощали вкусным липовым чаем с медом. – Анжелка эта, вертихвостка, три раза замужем была. Сама слышала! Хвалилась кому-то по телефону. От первого – квартира в центре, от второго – машина, а третий вот местечко хорошее справил в администрации. Давеча жалилась мне, скучно ей здесь! А у нас курорт, что ли? У нас люди работают, им скучать некогда. Бабка моя про таких говаривала «пустоцвет»: красивая, а внутри пустышка. Да мужики в основном как дети неразумные, ничего не видят, им игрушку покрасивше подавай!

Авдеева я старательно избегаю, и у меня это неплохо выходит. Своим снобизмом он напоминает важного индюка, а пространными рассуждениями наводит дремоту.

Зато с совместной трапезой никаких проблем – проскользнуть тенью на свой стул за огромным столом, кивнуть всем сразу, уткнуться в тарелку и тихонечко по схеме «жуй-жуй-глотай». Меня никто не трогает, все внимание приковано к жарким дебатам по поводу культурного наследия Уварова. Первая скрипка, конечно, Тканев.

Лерх говорит редко, но все по делу, в дискуссии не ввязывается. Своей замкнутостью, бесформенными одеждами и юбками в пол напоминает затворницу. Случайно я услышала ее разговор в коридоре:

– Не звони мне больше! И не пиши! – в голосе злые слезы и ярость. – Слышишь? Я… мы сами по себе. Не надо ко мне приезжать! Как ты вообще нашел меня здесь? Ни к каким воротам я не выйду! Уматывай отсюда, слышишь!

Не только мне пришла мысль скрыться в усадьбе. Только Лерх отыскали, а меня вряд ли.

Сергей Вениаминович Бондаренко нашел себе развлечение: он прибивается к экскурсионным группам, вклинивается в рассказы экскурсоводов и вносит в них свои уточнения; гиды его тихо ненавидят. Однажды Бондаренко закрыли в музее, причина тому – его рассеянность или мелкая месть экскурсовода, профессиональную несостоятельность которого он выставил на обозрение перед гостями, точно неизвестно. Когда пленник рьяно дергал ручку входной двери изнутри, сработала охранная сигнализация, и тогда случился настоящий переполох.

Мама делает контрольной звонок каждый день, жаждет подробностей про того самого, подходящего. Приходится приукрашивать действительность, самую малость. Обычно начинается приблизительно так:

– Ну что, видела своего сегодня?

– В-видела, – честно отвечаю, вспоминая Тканева, поглощающего со скоростью шредера колбасно-сырный бутерброд за обеденным столом.

– Ну и как он? Нормально?

– Нормально, – и снова без обмана: физиономия младшего научного сотрудника – кровь с молоком, даже со сливками.

– Говорили?

– Говорили, – если я просила его передать мне замазку, это ведь тоже разговор получается.

– Так, Люся, а что на тебе сейчас? Не эта отвратительная кофта мышиного цвета, я надеюсь? Шкаф твой перебирала – нет ее в шкафу, когда ты только успела ее в сумку сунуть? Выброси ее, она тебя безбожно старит. Платьица надевай почаще, вот то, с розочками, ты в нем хорошенькая. И никаких джинсов!

Я старательно угукаю, как сова в лесу, большего от меня и не ждут.

– Люсенька, волосики свои почаще распускай. Знаю я тебя, в косу всю красоту соберешь. А давай я к тебе приеду, а? На месте осмотрюсь, от тебя ведь слова не добьешься!

– Н-не… н-не… надо, – шепчу в трубку, представляя последствия катастрофы.

– Ну, наверно, ты и права. И где мне остановиться в этой деревне.

Недавно случилась наша коллективная фотография (Александр Лаврентьевич настоял, «для истории и благодарных потомков»), которая незамедлительно попала в местную прессу стараниями нашего пиар-менеджера Анжелы. Телефонный звонок не заставил себя ждать:

– Люсенька, тут в новостях про вас написали! И фото есть. Наш какой из этих? Лысенький? В пиджаке такой? Импозантный! Вот сразу же на него и подумала! Сразу!

– Я не… – как объяснить маме, что лысенький, импозантный и в пиджаке – это Авдеев. И никакой он не мой, тут вообще моего нет.

– Конечно, никому говорить и показывать не буду, ни тете Нюре, ни Галине Павловне – никому! Сглазят еще! Ну хорош!

– Да я…

– Только с ростом что там, не поняла. Вы поодаль стоите, он не ниже тебя? Хотя, какая разница, каблуки носить не будешь, все равно не умеешь. А остальные – посмотреть не на что! То старый, то чудной! Все правильно, Люсенька, будем его и держаться. Да, и ты с этой девицей в красном поаккуратнее – как бы не увела! Знаю я таких: влезут, растолкают локтями…

Лёля перестает дичиться меня, а я почти привыкаю к ее странностям. Только не могу свыкнуться с улыбкой: лицо превращается в гримасу и напоминает злобного тролля. Иногда она тащится за мной по аллеям парка, иногда сидит рядом в беседке, болтая ногами, и позволяет понянчиться с ее куклой. Разговаривает Лёля редко, в основном внимательно слушает мои простенькие истории, придуманные на ходу. К нам присоединяется полосатая кошка. Она настороженно косится в мою сторону и улепетывает всякий раз, когда я нарушаю ее невидимые границы. Но кусок колбасы, стянутый мной с обеденного стола, и ласковое слово творят чудеса. Я сокращаю дистанцию между мной и зверем, подкладывая лакомство поближе к себе, и через несколько дней полосатик позволяет себя погладить. Дохлые мышки, оставленные на нашей лавке в беседке, – своеобразная кошачья благодарность. Я с содроганьем закапываю подарочки лопатой, одолженной у Макарыча, за кустом сирени. Дареному мышонку, как и коню, в зубы не смотрят.

У нас появляется ритуал: при встрече и после кормежки я держу руку ладонью вниз (первое время с огромными опасениями за свое здоровье), а кошка подныривает под нее и трется мохнатой шерсткой, тихонько урча. Анна Никитична удивляется, видя меня с кошкой на руках: «Злая как черт! Я руку к ней протянуть боюсь – исполосует, не то что погладить! Килечку ей с кашей поставлю, так не подходит жрать, пока не отойду. А тебя, ишь ты, признала!»