Нина Парфёнова - Возьми, если сможешь

Двадцать ему исполнилось прямо на колпаке. Самым большим достижением перехода в «деды» было то, что в карауле теперь можно стоять только днём, а не сходить с ума ночами на вышке, изнывая от желания бегом, ломая ноги, спуститься по шатающимся на одном гвозде ступенькам крутой лестницы, закидывая за спину опостылевший автомат.

«Дедов» уже не били. Теперь на «духах» отрывался их призыв. Он в этих ежевечерних забавах участвовал редко, ему было просто лень, ведь куда приятнее в неположенное время лежать на кровати и читать. Но он следил за происходящим и приподнимался иногда, чтобы разнять слишком уж увлекающихся, ему достаточно было только подать голос, чтобы порядок в казарме наступал сам собой. На втором году службы он увлёкся Джеком Лондоном, его книг в библиотеке было много. Володю завораживали описания Клондайка, тревожили непривычные американские имена, а индейцы и индианки представлялись в противопоставлении белым янки гордыми жителями неведомой северной страны, которые жирному блеску золота предпочитали бриллиантовый перелив тундрового наста под солнцем. Но и золота хотелось тоже. И трудно было понять, чего больше. Он перелистывал страницы, вчитывался и не понимал, зачем ему это, просто запоминал: «Внезапная опасность, мгновенная смерть – как часто Мэйлмют Кид сталкивался с тем и с другим! Ещё дрожали иглы на ветвях, а он уже успел отдать приказание женщине и кинуться на помощь. Индианка тоже не упала без чувств и не стала проливать ненужные слёзы, как это сделали бы многие из её белых сестёр… Наконец, Кид положил на снег жалкие останки того, что так недавно было человеком. Но страшнее мучений его товарища была немая скорбь в лице женщины и её взгляд, исполненный и надежды, и отчаяния…» [8] Джек Лондон, «Белое Безмолвие». А как там было раньше? Отлистнул две страницы, вот: «При этих словах женщина перестала хмуриться, и глаза её засветились любовью к её белому господину – первому белому человеку, которого она встретила, первому мужчине, который показал ей, что в женщине можно видеть не только животное или вьючную скотину…» Надо же, белый господин… На месте Руфи он представлял не черноволосую смуглую индианку, а кукольно-белокурую Алёну, взгляд которой уже несколько месяцев преследовал его не только на поверках. Он видел её во сне, трогательно-нежную, свободную, без робы, хоть и демисезонной – тёплые ватные штаны сменились плотной, хлопающей по икрам ног при ходьбе юбкой; а в чём-то лёгком, прозрачном и летящем. Она прикасалась к нему бережно и ласково, была так близко, что он просыпался с бешено колотящимся сердцем. Тяжело дышал и, засыпая, мечтал, как встретит её однажды у ворот зоны… Он никогда и ни с кем это не обсуждал, какие бы возвышенно-эротические разговоры не велись в казарме. Каждый день на политзанятиях и прочих беседах офицеры им твердили: «Зарубите себе на носу, зэки – это не люди, а зэчки тем более, это просто животные. Звери…» Но, второй год наблюдая нравы в казарме, всё больше убеждался в том, что они ничем не отличаются от порядков в зоне, даже жаргон один и тот же, на все эти базары внимания не обращал…

Влажный верховой ветер плющил и раскачивал кроны огромных сосен, доносил до вышки запахи таёжной весны – терпкой хвои и сладкой прели прошлогодней травы и листьев, гнал по низкому синему небу облака. Володя смотрел им вслед, облака неслись на юго-восток, в сторону дома. Он вздохнул, служить (вот дурацкое слово, кто тут кому служит, непонятно) ещё почти семь месяцев. Долго, ещё очень долго… Он вздрогнул от тычка в бок, опустил глаза на контрольно-следовую полосу – забылся, вдохнув немного весны, засмотрелся на небо. Но неизменный его напарник по караулам Толик заботился вовсе не о несении службы. Он был, как обычно, в приподнятом настроении и жаждал праздника.

– Слышь, Вован, днюху твою как отмечать будем?

Володя неопределённо пожал плечами, он восторга Толика не разделял, отмечать ничего не хотел, но понимал, что откосить от мероприятия не получится.

– А что, есть какие-то варианты?

– Ха, Вован, варианты всегда есть. Можно в казарме забухать, песни попеть, «духов» построить…

– Да ну на фиг, тоже мне, развлечение…

– А можно к Верке-поварихе зарулить, у неё телик, музыка, пожрать всегда есть, подружки тусуются всякие…

– Это к какой Верке? Расконвойнице?

– Ну да, с зоновского пищеблока. Ох, весёлая тётка! Прикинь, две бутылки водки на грудь принимает, и хоть бы хрен по деревне, веселее только становится. Я ей как-то говорю – а три слабо? Она только хмыкнула, мол, мне-то? Ни разу, говорит, не слабо. Я-то выпью, только куда ты, Толечка, щемиться будешь? – Толик, забывшись, весело и звонко заржал, но подавил хохот, вспомнив, что стоит на вышке.

Володя хохотнул, представив картину, как Толик, спотыкаясь, несётся к казарме, поддерживая штаны, а за ним гонится лохматая Верка-расконвойница. Он попытался вспомнить, как она выглядит, но, увы, не вспомнил, расконвоированные вчерашние зэчки были все на одно лицо. Едва глянув, можно было понять, откуда они. Эта зоновская печать не сходила долго… А он и не вглядывался, даже если приходилось с ними выпивать. И не только выпивать…

Он опять стал всматриваться в облака, словно пытаясь увидеть там что-то такое, что приблизило бы его к дому, к Городу, к своей почти забытой жизни. Толик снова ткнул его локтем в бок.

– Вован, глянь, тут такой цирк творится! Это не в честь днюхи твоей? Вот это подарок так подарок!

Ему почему-то стало страшно и очень не хотелось смотреть на «цирк». Он медленно повернул голову туда, куда указывал пальцем Толик. На крыше ближнего к вышке барака происходило небывалое. Несколько женщин скидывали с себя робу, раздевались медленно, словно под музыку, а может, она у них и звучала, только до вышки не долетало ни звука. Толик приплясывал рядом, судорожно дёргая висящий на груди бинокль и прислоняя его окуляры к глазам.

– Вот ни фига себе сеанс! – Его голос от восторга даже срывался на визг.

А Володя стоял неподвижно и смотрел вперёд. Бинокля ему не было нужно – он отчётливо видел в центре живописной группы «свою» красавицу Алёну, которая смотрела на него в упор. Она вышагнула из юбки, потянула снизу вверх рубашку, отбросила её. Белья на ней не было. К ней тут же потянулись чьи-то руки, ощупывали, обнимали безупречное, как будто из мрамора выточенное, тело. Она отвечала на эти ласки, не отрывая от Володи призывного взгляда. А он, застыв на месте, отказывался верить своим глазам и в то, что всё это происходит наяву. Словно видя себя со стороны, он… скользит рукой по ремню автомата, тянет ремень вверх через голову, перехватывает цевьё на уровне груди, снимает с предохранителя, ставя переводчик на автоматический огонь и как в замедленной съёмке, досылает патрон в патронник, отводя затвор до отказа. Все движения были за полтора года так отрепетированы, что он даже не замечал, что делает. Перед глазами полыхало холодное белое пламя, и он не видел ничего, кроме её глаз, казавшихся тёмными провалами на фоне светлых прядей, и целился он ровно между ними, и палец уже прикоснулся к спусковому крючку…