Дарья Соколкина - В боге умер скрипач

– Я написал единственный дурацкий стишок в детстве. Я даже не знаю, что он значит.

– Расскажите?

– Ладно, – я оскалился в улыбке.

Муры-мишки спят давно,

День давно погас.

Завтра все идут в кино,

А сейчас – байбас.

Саша, казалось, была готова взорваться со смеху. Я вторил ей.

– А теперь серьезно. Попробуйте сочинить хороший стих, хотя бы две строчки.

– Саш, я не умею…

– Притворитесь, что умеете.

– Моя беда, мое проклятье, – я застыл, – в оковы поймана судьба…

– Да уж, с Иосифом действительно не будет никакого наслаждения.

Позади нашей скамейки кто-то процокал каблуками и остановился.

– Ой, я совсем забыла! Чардаш. Александр Павлович, папа убьет. Мне пора.

– До встречи, Саш.

Саша побежала со всех ног, едва не теряя тетрадь. Незнакомец занял ее место.

– Чудное начало! Вы талант.

Она походила на бутон бархатца, не успевшего увидеть солнца и погибшего под снегом. Ее ореховые волосы не были длинными, а фигура не располагала привлекательностью, но от этого она не теряла харизмы.

– З-здравствуйте.

– А вас, кажется, зовут Александр Павлович? – Женщина улыбалась. – Я Марина Васильевна. Не в ваши годы вам зваться по имени-отчеству.

– Вы кажетесь знакомой. Я вас видел по каналу нашего поселка.

– Это оттого, что моя фамилия – Златокрылова.

– Точно! – Я воспрял. – Вы поете!

– Пою, дорогой мой. И я уважаю всякую молодежь, которая начинает свой путь. Скажите, вы музыкант? Очень хороший строй у вашей поэмы.

– Ну…

Я не стал скрывать и рассказал как есть.

– Понятно. Соболезную. Близких терять всегда тяжело. Но вы молодец – не оставили инструмент брата пылиться и нашли ему применение.

– Мама вообще хотела обменять его на пино гриджио.

– Какие изыски. Вашей маме не знать, что готовят в Абрау-Дюрсо.

Теперь мы улыбнулись вдвоем. Я шумно выпустил воздух из-под носа.

Марина Васильевна вытащила из сумки клочок бумаги, накорябала на нем номер и протянула мне.

– Звоните, не стесняйтесь. Но если у вас в знакомых есть мои поклонники, я вас пристрелю, – она подмигнула.

– Спасибо, Марина Васильевна. Преклоняюсь перед вашим гением, – я налился красным.

– А я – перед вашим, Сашенька.

– Н-не хотите сходить со мной на концерт? Моя подружка будет там солировать.

– Дорогой мой, меня найти проще простого, когда дело идет о хороших исполнителях. А теперь – до встречи.

– До свидания, Марина Васильевна.

Я хранил бумажку в руке как зеницу ока, пока шел домой. По возвращении я спрятал ее в забытую книгу. Не дай бог.

-

Настал день концерта Саши.

Я проснулся за пару часов до него, чтобы немного позаниматься. Этот день казался мне щедрым, будто готовым поделиться со мной талантом молодежи, которая сегодня зажжет во мне огонь, потухший давным-давно, пока Кеша еще был рядом.

Пока разучивал насмехательство, заданное Иосифом, не заметил уход времени и поспешно поймал такси.

Грозное темное небо не щадит и не дает догадок, куда надо идти. Но я заметил здание школы и помчался в его сторону.

Все тот же запах канифоли. Удивительно, что он со мной повсюду. Краем глаза я заметил детей в черном и услышал, как они настраиваются. Двойные ноты будто потеряли для меня шарм, поскольку слышал я их теперь не раз.

Я разделся, сдал куртку в гардероб и вошел в зал.

Давно я не был в таких залах, поэтому стал оглядываться.

Сцена освещена сверху благородными желтоватыми огнями. На ней лежат два могущественных контрабаса, всюду стоят стулья для исполнителей. Я дрожал от нетерпения.

Преподаватели расселись словно голуби на теплой земле зимой. Я сидел в месте для простолюдинов, но ничуть не возмутился.

Наконец стали выходить ранние пташки, кто с чем – несколько несли в хрупких ручонках увесистые виолончели, кто-то был нашим с Сашей товарищем, у другого паренька в объятиях находилась туба.

Я увидел Сашу и почувствовал, как по спине прошел мороз. Меня переполняло светлое счастье. Чуть не забыл начать хлопать.

Женщина вышла на сцену и рассказала о концерте. Вскоре она ушла. В гробовой тишине под рукой дирижера начался праздник. Я утопал в величии инструментов и многообразии их регистров и тембров. Не мог поверить, что дети могут так проворно и точно передавать настроение, заданное композиторами. Мне казалось, это не закончится никогда, но вскоре объявили конец первого отделения.

Некоторые из родителей и преподавателей стали расходиться. Это дало мне шанс сесть поближе к сцене.

Прозвучал третий звонок, все вернулись. К счастью, человек, владевший моим местом, ушел, поэтому никто не посягнул на него. Началось второе отделение. Женщина-оповеститель произнесла пламенные слова и начала их завершать, назвав произведение.

– …солистка Александра Черноокова!

Мое сердце подпрыгнуло. Моя душа, моя гордость и скорбь, мой ангел. Сашенька солирует. Я смотрел во все глаза и забыл дышать.

Все в ней было грациозно, ни одно ее движение нельзя было назвать неуклюжим. Она настроилась с едва ощутимыми прыжками смычка, словно мать, целующая ребенка на ночь. Рояль заиграл, Саша погрузила смычок в струны.

Моему сердцу сам бог велел петь. Если бы оно умело, оно бы хотело сделать именно это, но не нарушило бы гармонию, не перебило бы совершенство. Я без тени сомнения верил, что Саша никогда не ошибается, будь то дом, школа или сцена. Ее руки казались мне богом поцелованными, свет прожектора виделся нимбом. Мой разум затуманили, но, боже, каким удовольствием было подчиниться и лишиться всех мыслей ради одной, последней, ради вспышки, искры, благословляющей перед кульминацией, когда всему конец, но ты никуда не убегаешь, а, напротив, даешь этой тысяче солнц поглотить тебя всего.

Из гипноза меня вывел едва слышимый диалог парочки, сидевшей около меня.

– Смотри, как играет. Наверняка детства не было.

– Да уж, тут или счастливое детство, или труд. Всю жизнь на сцене. Жалко, что нас не отдали в музыкалку.

По мне словно резко проехались ножом. В мозгу вспыхнула молния и пронзила его насквозь.

Я снова вспомнил все свои горести. Я начал умолять сам не зная кого о том, чтобы время вернулось. Дайте мне возможность прожить жизнь заново, пусть это будет выполнимо. Я сейчас проснусь, а это была генеральная репетиция, и смогу убедить свою несчастную мать-одиночку в том, что стану как Кеша. Пусть Кеша вообще не родится, и она не будет о нем грустить, а отдаст на его место меня. Я буду еще не уметь говорить, и плакать будут в нашей семье только струны. Пожалуйста, заберите мои слезы, а мне отдайте весну, чтобы в своей зиме я не сожалел о лете, проведенном впустую.

Последняя нота. Разрешение. Аплодисменты.

Я конвульсивно захлопал, ощущая жар на своем лбу и щеках. Глазам стало больно смотреть, нос забило. Я не заметил, когда начал реветь, и не хотел.