Ольга Коренева - У ночи длинная тень

И снова нарочно злили, чтобы посмотреть, Как он психанет. Он стеснялся своего роста: был выше других, и при этом вялым, тонкошеим. Стеснялся заикания – это уже в шестом и седьмом – и часто нарочно молчал у доски, молчал упорно, на зло себе, и, хорошо зная урок, получал двойку. Стеснялся имени, и проклинал за это мать- стюардессу: это надо же так придумать, киношница, дура веселая, к «Мухину» присобачить «Оскар»! Живи теперь на свете… Лариса, наверно, тоже в душе смеется, недаром же кличет его с первого дня по-своему, «Оскар, Оскар», с ударением на «О» а не «Оскар», как все. Так собакам, наверно, кричат: «Оскар – ко мне! Оскар – тубо». И в школе его дразнили в начале: «Муха! Аскарида!» А он зверел и набрасывался… «Оскармух! Оскармух!» – кричали ему.

Какой он тогда был? У бабушки есть фотоальбом. Худющий, длинный. Спутанная белесая челка, сонные какие-то глаза. «Глазенапы», весело говорила мама, и мамина тоненькая ладошка, пахнущая то духами, то карамелькой, нежно ворошила его соломенные патлы. Но это так давно, даже не в школьное время, не в детстве, а где-то словно за порогом детства, и так это было недолго, недолго!.. Вот даже мамина лица он не может вспомнить: какое оно было при этом? – когда она ворошила его патлы и смеялась над «глазенапами»? Бабушка говорит, что она совсем юная была, ну, вот как Лариса. Как – всего лет через пять после этого – Лариса, новая жилица в их доме.

«Так когда же это было? Когда?» Он рывком закинул руки за голову, шумно передохнул… «Хватит придуриваться, Мухин, ты же отлично помнишь, когда. Разве тот день забудется?»

В тот день он сбежал с физкультуры. Мальчишки исчеркали мелом сзади всю его куртку. Дело обычное, он и сам черкал на чужих пиджаках, но в тот раз почему-то разобиделся. И когда все двинули в зал на физкультуру – скрылся в туалете. Там он кое-как оттер куртку мокрой ладонью и ушел домой с третьего урока… Возле их подъезда сгружали мебель. Впритык к дверям стоял грузовик с откинутым бортом. Разным барахлом, этажерочками, кипами книг, тюками заставлены были подъезд и площадка у лифта. Старушенция со второго этажа объясняла кому-то, что это въезжают молодожены… К лифту было не протиснуться – все загромоздила мебель новоселов. Оська пробрался между шкафом и стульями, шагнул на лестницу. Там стоял и курил новый жилец. Наверно, муж. Широкий и громоздкий, в кожаном пальто – второй шкаф, но поменьше. Он занял собой все пространство, он стены и до перил лестницы. Оська поднялся еще на две ступеньки и оказался вплотную к новоселу. Тот не посторонился, взглянул на Оську, но не заметил его, и стряхнул с сигареты пепел. Да ведь он и не заметил его, попросту не заметил! Оська хотел было попросить его подвинуться, но промолчал – чувствовал, сейчас начнет заикаться. «У-у, черт, шкаф проклятый, пнуть бы его, да он, пожалуй, и этого не заметит, только даром ногу отшибешь» (так было с ним однажды в детстве, когда треснул ногой по стене). И вдруг он сам себе дураком показался и совсем-совсем маленьким, как мошка. Он повернулся и сбежал по ступенькам вниз – там было уже свободнее, стулья отодвинуты, и там уже стоял лифт. Дверцы кабины распахнуты, в нее задвигали шкаф. Двое рабочих в серых стеганках подняли шкаф, втиснулись в лифт, и осторожно опустили шкаф на пол у стены. Потом один повернулся и прихватил еще какую-то тумбочку.

– Хватит, – сказал другой, – больше не потянет…

– Ставьте, ставьте! – зазвенел сзади женский голос.

Оська обернулся: девушка, рыжеволосая, в кротком платье, стояла и командовала рабочими. Платьице ее было вроде школьной формы, только ярко синего цвета. Да и сама она была яркая – губы красные огненно, а длинные ресницы – синие, и синие веки. А волосы стянуты в рыжий пышный хвост на макушке. Стояла она в центре всего этого развала – стульев, коробок, тюков и книжных связок, – стояла прямая и решительная (капитан на мостике во время бури), и распоряжалась всей этой суматохой и курсированием мебели.

– Еще этажерочку туда, она легкая, – хозяйка указала пальчиком куда-то в угол.

Сверху, с лестницы, позвали:

– Лариса!

– Да-да? – она оглянулась.

Потом, что-то вспомнив, процокала каблучками через всю площадку в угол, где стоял сервант.

– Поезжайте! – крикнула она, двигая сервант.

Шумно захлопнулась дверца лифта, кабина пошла вверх. А Оська все стоял и смотрел на Ларису.

Лифт дошел до верха, было слышно, как там сгружают мебель.

… Он смотрел на нее: на рыжий ливень ее волос, на слабые девчоночьи плечики, которые дрожали от напряжения, когда она отодвигала от стены сервант… Яркая, чудесная, но Оська вовсе не удивился, увидев ее: он ее уже видел в цветном французском фильме.

– Отойди, мальчик, не стой на дороге… Ну-ка, помоги, мальчик!

Зачарованно смотрел он в ее лицо, на колючие синие ресницы, на завиток волос между бровей. Может, артистка? Потом узнал: она училась в Технологическом институте.

И снова спустился лифт, и люди в стеганках втащили туда сервант, а за ним и торшер, и другие вещи. Площадка опустела. Теперь уж ничего не загораживало Ларису, и Оська увидел ее всю: тонкую, в коротеньком платье, в туфлях с большими каблуками. И ноги, длинные сильные ноги, чужие для этой хрупкой фигурки. Оська смотрел на нее, наверно, как-то странно, потому что она вдруг поджала губы и улыбнулась. Она всегда так улыбалась ему – но это он заметил уже после.

А потом они встречались каждый раз в лифте. Оба спешили – Оська в школу, она в институт. Всегда она была в коротеньких платьицах, юбочках, словно оправдывалась за раннее замужество своими сильными, слишком зрелыми, женскими ногами. А вообще, похожа она была на девчонку, только сильно накрашенную, и Оське хотелось дернуть ее за волосы. А она поджимала губы и улыбалась, одному ему так улыбалась, и Оське это нравилось. Почему она так улыбалась? Наверно, уж очень Оська странно смотрел на нее… А о чем она тогда думала?..

Он перевернулся на живот и обхватил – руками враскид – раскладушку. Дождь снаружи глухо стегал по крыльцу. Дождь…

Они поселились на восьмом, на том же этаже, где жил и Оська. Бабушка заходила к ним попросту, по-соседски, и звала их Толя и Ларочка. Как долго спускался лифт по утрам! Мука и блаженство. Почему она отворачивалась, когда Оскар задевал ее портфелем? А он потом нарочно задевал, и на ноги наступал в лифте нарочно. Он был тогда уже выше ее ростом. Тогда, в седьмом классе. А в девятом – выше и ее Толи на целую голову. Как-то она сказала, что у него звучное имя, и в Америке даже есть «премия этого имени», ее дают киношникам. И улыбнулась чуть снисходительно… Сказала, что ничего не имела бы против, если бы так звали даже ее сына. Но двух ее драчливых мальчишек звали Сашок и Сережка. Это уже потом, когда Оскар вернулся из армии. Кстати, там, в армии, он начал писать стихи, – все о ней, – восемь общих тетрадей исписал! Впрочем, в стихах ни разу не было имени «Лариса». А была некая она, прекрасная и необыкновенная. У нее были жаркие волосы, небесные ресницы и глаза Снежной Королевы. Голос был нежный и четкий, голос – как колокольцы, и радуга, и шаровая молния. А ладони – зовущие и нежные.