Николай Шахмагонов - Неподвижно лишь солнце любви

За окошком послышался какой-то шум. Теремрин привстал, словно это его заинтересовало, и, воспользовавшись такой нехитрой уловкой, пересел повыше, склонился над ней, коснулся губами её губ столь осторожно, словно перед ним действительно был хрупкий хрустальный сосуд, который мог рассыпаться от резкого прикосновения. Он долго целовал её, и она отвечала на поцелуи, хотя пока ещё скованно и напряженно, поскольку не испытывала тех чувств, которые бушевали в нём и которые он сдерживал всё с большим и большим трудом. Она обвила его шею руками, и он почувствовал трепет её тела. Этот трепет не был трепетом страсти, а отражал скорее страх перед неизвестностью, но неизвестностью, всё более желаемой ею и ожидаемой со всё большей и большей покорностью. И вот уже миновала какая-то незримая грань, после которой она не могла остановить его, окончательно решившись на всё, что неотвратимо приближалось.

Теремрин был в футболке и просторных шортах. Сбросив обувь, он лёг рядом с ней и проник под одеяло, ощутив своими ногами её ноги. Она всё ещё была в своём сарафанчике, который передавал трепет её тела. Он обнял её, его руки отыскали пуговки на сарафанчике и стали одну за другой освобождать от петелек. В какой-то момент его рука ненароком коснулась упругого холмика, и это прикосновение током пронзило его. Он сам не узнавал себя и не понимал причину своей робости, он всё ещё опасался, что она вот-вот остановит его, попросит уйти в другую комнату. Но она не делала этого, потому что её обволакивало совершенно новое, неизведанное и незнакомое ощущение, которое прежде приходило разве только во сне. Но то во сне. Она почувствовала, что даже те, очень немногие элементы одежды, которые остались на ней, давят и мешают, и ей захотелось поскорее освободиться от них, чтобы быть полностью во власти его объятий. Грудь томилась в оковах, и Теремрин, отыскав замочек, расстегнул его и выпустил на свободу два восхитительных холмика, прижавшись к одному из них губами и коснувшись другого рукой, под которой сразу затвердела его вершина, оказавшаяся между пальцами. Ирина замерла от ощущений, которые никогда не испытывала прежде, и решилась сама обнять его, прижаться к нему со всею силой нерастраченных чувств. Она сдавала один рубеж за другим, сдавала осознанно, допуская его всё дальше и дальше за грани дозволенного, и её постепенно обволакивали теплой, чарующей и пленительной пеленой неподражаемые ощущения. Ни он, ни она не произнесли ни слова, потому что губы их были заняты поцелуями, и потому что он почти потерял дар речи, задыхаясь от восторга. Его рука скользнула вниз, коснулась животика и замерла у последней преграды.

Прежде чем двигаться дальше, Теремрин сбросил с себя футболку и освободился от шорт, заговорив горячим шёпотом, что-то очень ласковое, быть может, бессвязное и бессмысленное, но очень приятное ей. Его слова слились в один завораживающий поток, а женщина, как известно, любит ушами. Он всё ещё медлил перед последним, решающим натиском, а она ждала в предчувствии неизведанного, в предчувствии того, что не поняла и не осмыслила с Синеусовым. Наступил тот миг, когда ещё что-то могло остановить их – стук в дверь, телефонный звонок, но не было, ни телефонного звонка, ни стука в дверь, лишь доносились со спортплощадки приглушённые удары по мячу и обрывки фраз.

Рука Теремрина нащупала тугой поясок, оставивший на животике осязаемую пальцами ребристую строчку. Ирина впилась руками в его плечи, и замерла в объятиях, успокаиваемая его горячим шёпотом. Неспешно, сантиметр за сантиметром, удалял он эту последнюю преграду. Ирина лежала на боку, не мешая ему, и лишь когда рука его достигла колен, слегка поджала ноги и помогла освободить себя от тонкой, повлажневшей преграды из ажурного материала. Она подивилась, что позволила ему провести рукой по тем местам, которых никогда не касалась мужская рука. В следующее мгновение они сплелись в объятиях, уже ничем не разделяемые. Он повернул её на спину и осторожно продолжил своё наступление, нависая над нею и ощущая, как бешено колотится сердце. Он весь сгорал от нетерпения, и требовалось немало внутренних сил, чтобы не рвануться вперед, сокрушая всё на своём пути. Он не навалился на неё подобно зверю на захваченную добычу, но, словно прикрывая её своим телом от всего мира, от всех тревог и невзгод, вдруг с восторгом ощутил своей широкой грудью два острых упругих холмика. И тут же почувствовал, как её ноги повинуются требовательному давлению его руки, как вся она раскрывается под ним, принимая в себя всю его мужскую силу, его любовь, его страсть. В следующее мгновение она слабо ойкнула и ещё сильнее вцепилась в его плечи. Он погрузился во всю глубину её существа, и ему показалось, что проник в неё не одной лишь истомлённой ожиданием частичкой тела, а весь без остатка утонул в чарующем её волшебстве. И лишь на мгновение озадачила мысль, что он проник в это её волшебство с несколько большею лёгкостью, чем в волшебство Кати. Впрочем, эта мысль не задержалась в его сознании, потому что всё поведение Ирины, причём поведение явно бесхитростное, натуральное, прогоняло всякие мысли и подозрения. Он обнимал и прижимал её к себе до хруста косточек, и она отвечала объятиями на его объятия. Это восхитительное слияния заставило забыть обо всём на свете: и о шуме на улице, и времени, и, вместе с тем, о том важнейшем, о чём не следовало бы забывать в такие вот неописуемо яркие моменты соединения и слияния мужчины и женщины.

Между тем, долгая, трепетная и изнуряющая подготовка привела к мгновенному, почти электрическому разряду, молнией пробежавшему от него к ней, к разряду, которого с нетерпением ждал, даже помимо её воли, молодой, здоровый и сильный организм женщины, давно уже готовый к тому, для чего он предназначался самой Природой. А она, хозяйка этого организма, словно уступая его настойчивому требованию, сжимала в объятиях Теремрина, ощущая неизъяснимую полноту счастья, проникшего в неё и, казалось, разливающегося по всему её телу. И Теремрин, словно бы повинующийся чему-то свыше, не шевелясь, прижимался к ней, чувствуя, как растворяется каждая клеточка его тела в каждой клеточке её тела. Подобного ещё не было у неё никогда. Подобного не было у него очень давно. Они готовы были задохнуться во взаимных объятиях, не имея сил разомкнуть руки.

Он где-то читал, что энергия, выделяемая при полном, совершенном, истинном слиянии мужчины и женщины, любящих друг друга по-настоящему, вырывается наружу, в атмосферу, распространяя волны, очищающие окружающую среду от зла и всякой нечисти. И напротив, совокупления, ошибочно называемые либерально-демократическими «мыслителями» любовью, не имеющие под собой духовно-нравственной основы, упражнения «на счёт» – кто больше – лишённые истинных чувств, оставляют лишь чёрную дыру в душах, разрушая само человеческое существо потомков обезьян, именуемых партнёрами. Истинная любовь отличается от примитивных похотливых чувств так же, как симфоническая музыка от проповедуемых демократами суррогатных аккордов, именуемых современной музыкой.