Николай Шахмагонов - Неподвижно лишь солнце любви

Он продолжал говорить о доме отдыха, о каких-то забавных случаях, которые происходили здесь. Она же думала совершенно об ином и вдруг вспомнила стихотворение, которое мама положила ей на стол перед самым отъездом. Это было своеобразным предупреждением, но Ирина, хоть и запомнила его наизусть, всё же с собою не соотнесла. И вот теперь она неожиданно даже для себя, предложила:

– Я хочу кое-что прочитать тебе. Ты не возражаешь?

– Конечно, нет, – отозвался Теремрин, прервав свой монолог. – Мне будет приятно послушать.

И она стала читать, хоть и негромко, но ярко, с выражением:

Как только разжались объятья,

Девчонка вскочила с травы,

Смущённо поправила платье

И стала под сенью листвы.

Чуть брезжил утренний свет,

Девчонка губу закусила.

Потом еле слышно спросила:

«Ты муж мне теперь или нет?»

Весь лес в напряжении ждал,

Застыли ромашки и мяты,

Но парень в ответ промолчал,

И только вздыхал виновато.

Видать не поверил сейчас

Он чистым лучам её глаз.

Ну, чем ей, наивной, помочь

В такую вот горькую ночь?

Эх, знать бы ей, чуять душой,

Что в гордости, может, и сила,

Что строгость ещё ни одной

Девчонке не повредила.

И, может, всё вышло не так бы,

Случись эта ночь после свадьбы!

– Чьё это стихотворение? – с нарочитым интересом и некоторой нервозностью спросил Теремрин, пытаясь, однако, скрыть, что не мог не понять, почему Ирина прочла его.

– Автор Морозов, – пояснила Ирина. – Стихотворение называется «Ночь».

– Морозов, Морозов, – повторил Теремрин. – Нет, не слышал о таком.

– Мама мне журнал на стол положила, – пояснила Ирина. – Перед самым отъездом положила. Там было это стихотворение.

– Да, много сейчас появилось хороших поэтов, – сказал Теремрин, стремясь уйти от темы стихотворения и перевести весь разговор на поэзию в целом. – У меня вот ещё с училища хранится целая тетрадка со стихами. Не со своими, а именно с теми, что когда-то очень взволновали. Потом и сам стал писать. Это уже на выпускном курсе. Кстати, стихи-то и привели меня, в конце концов, к прозе.

Они прогулялись по берёзовой аллее, затем обошли примыкающие к ней аллейки, уже более узкие. Потом направились по дороге, огибающей жилые корпуса. Вдруг, совершенно отчетливо и ясно донеслась танцевальная музыка.

– Откуда это? – с интересом спросила Ирина.

– Из зала танцевального, – пояснил Теремрин. – Танцы там сейчас в разгаре.

– Хорошая музыка, – сказала Ирина. – Как в Пятигорске.

Теремрин с удивлением посмотрел на неё. В Пятигорске Ирина обычно избегала танцев, и ему никак не удавалось вытащить её хотя бы на один вечер. Он решил, что Ирина просто не любит танцевать, потому что не знал истиной причины. Ирине же неловко было идти с Теремриным в тот зал, где танцевало столько людей, видевших её с Синеусовым, неловко было танцевать с ним там, где она танцевала с другим. Теперь же ей очень захотелось потанцевать с Теремриным. На самом деле она любила танцы.

– Хочешь? – спросил Теремрин, кивнув на огромные окна, из которых лилась музыка.

– Очень хочу.

–Тогда идём, а то ведь мы с тобой так ни разу и не танцевали.

Ирина решила, наконец, что пора выбросить из головы всякие мысли о том, что будет дальше. Пусть будет то, что будет. В конце концов, лето ещё не окончилось, и надо было отдыхать перед трудовым годом, не терзая себя переживаниями. Они вошли в танцевальный зал, когда только что объявили дамский танец, и ансамбль заиграл вальс.

– Значит, приглашают дамы, – с лёгкой игривостью сказала Ирина. – А вот сейчас возьму, да кого-нибудь приглашу.

– Пожалуйста, – поддержал шутку Теремрин. – Только тогда у меня есть одна просьба.

– Какая же? – поинтересовалась Ирина.

– Давай подойдём вон к той колонне.

– Зачем?

– Там постою. На меня одна особа посматривает. Видишь? Может, пригласит, чтоб не тосковать мне в гордом одиночестве, пока ты танцуешь.

– Ну, уж нет, – весело возразила Ирина. – Ты теперь только мой! – И, внимательно посмотрев ему в глаза, положила на плечо свою руку, заявив: – Я приглашаю вас!

Они сделали круг, и Теремрин вдруг начал неспешно декламировать:

Вечереет. Прохладою дышит река,

В её водах закат догорает,

И лежит на плече моём ваша рука,

Белый вальс, словно волны, качает.

– А это чьё стихотворение? – поинтересовалась Ирина, воспользовавшись небольшой паузой. – Кто автор?

– Никто. То есть, конечно, автор есть, и он перед вами.

– Тогда слушаю. Что дальше?

– Ещё не сочинил. Подожди, – сказал Теремрин. – Вот, пожалуй, так:

Белый вальс нас кружит, белый вальс ворожит,

И над нами аккорды витают,

А мне новую хочется песню сложить,

Вам с восторгом её посвящаю.

В этой песне скажу я о чувстве своём

И о том, что давно я ваш пленник,

В том, что в сердце навеки вошли вы моё,

Признаюсь я без всяких сомнений.

– Это ты сочинил сейчас?! – удивлённо воскликнула Ирина. – Как это возможно? Нет, ты, наверное, шутишь. Признайся. Ты это написал раньше. Кому, если не секрет?

Она немножко запыхалась в танце. А потому говорила отрывисто, отделяя фразу от фразы. Он же продолжал ловко вести её по залу, избегая столкновений с другими парами, кружащимися бессистемно – кто во что горазд.

– Я пишу это сейчас, – возразил он.

– А почему тогда обращение на «вы»?

– Это же стихотворение. Сочиняя любое художественное произведение, надо всегда стремиться подняться над фактом, создать какой-то запоминающийся образ человека или события.

– Интересно, – проговорила Ирина.

– Вот. Слушай:

Я бы эти мгновения остановил,

И в руке удержал вашу руку,

Чтоб прощальный аккорд в танце нам возвестил

Не прощание и не разлуку.

Он помолчал и сказал, словно размышляя:

– Вот так. Или пока так. Я действительно придумал это лишь сейчас. Вот только бы не забыть и в номере сразу записать, когда вернёмся.

– Я помогу запомнить. Повтори.

Вальс закончился, и они присели в сторонке. Теремрин повторил стихотворение и сказал:

– Такое пишется не вдруг, не просто так, а когда поэт переполнен чувствами. А переполняемый чувствами он говорит стихами. Я ведь, наверное, хоть немножечко, но поэт.

– А это правда? – спросила Ирина.

– То, что поэт?

– Нет. Это я и сама знаю. Правда ли то, что я вошла в твоё сердце?

– Если это вылилось в стихотворные строки, то, конечно, правда вдвойне, – уверенно ответил он.

В эти минуты Теремрину не хотелось думать ни о тех преградах, что ожидали его на пути к этому самому «навеки», ни о том, что промелькнёт неделька отдыха, и придётся принимать какое-то решение. Какое? Он не знал ещё наверняка, а потому убегал от мыслей об этом, даже когда Ирина пыталась настроить его на них. Ведь если заставить себя не думать о той или иной проблеме, то проблема исчезнет сама собой, по крайней мере, на какое-то время. Не каждому дана такая способность. Но Теремрин умел это, ибо человеку, серьёзно занимающемуся литературным творчеством, требующим порой не только отрешения от всего, но и самоотречения, иначе просто нельзя.