Ульяна Соболева - Пусть простить меня невозможно + бонус

– Папа!

На корточки присел, к себе рывком прижал. Глажу ее, и в горле дерет. А она повторяет и повторяет это слово, а меня трясет, как в лихорадке.

– Я думала, ты ушел. Я так испугалась.

Глажу ее по щекам, вытирая слезы, и все еще трясет. Хочется, чтоб повторила. Сказала еще раз. А она взгляд на мои руки опустила, а потом снова в глаза посмотрела.

– Я мороженное твое уронил.

– Ты не уйдешь больше? – и рывком за шею обняла.

– Не уйду.

– Никогда-никогда?

– Никогда-никогда.

– Тогда пошли вместе мороженое покупать. Я не люблю пломбир в шоколаде. Я крем-брюле люблю.

***

И да, мы с Оксаной поженились. Тихо расписались. Без гостей и свидетелей. Она особо не хотела, а я решил, что не дело ей фамилию бывшего мужа носить и глаза мне ею мозолить. Царева она. Самая настоящая. Моя женщина. И пусть об этом стоит штамп в паспорте. Люблю метить, то, что принадлежит мне. Мог бы и ее б штампами пометил, а так метил поцелуями, укусами и синяками, чтоб каждое утро помнила, чья. Не заглядывая в паспорт.

Кто поверит, я и сам не верю –

Толь на счастье, то ли на беду,

У меня семь пятниц на неделе

И тринадцать месяцев в году.

Моё небо – синее, в алмазах.

Что-то мне по-жизни принесет.

Я крещен, а может быт помазан,

В общем, я – счастливый, вот и все!

Я – счастливый, как никто! Я счастливый лет уж 100.

Я – счастливый! Я – не вру! Так счастливым и уйду!

Я – счастливый, как никто! Я счастливый лет на 100.

Я – счастливый! Я – не лгу! Так счастливым и уйду!

Кто-то знает, я и сам не знаю,

Где финал тот, где та полоса.

За которой лишь ворота Рая,

А за ними просто Небеса.

А пока все небо только в звездах.

Не во сне причем, а на яву.

Что скажу за жизнь свою я просто –

Я счастливый тем, что я живу.

Я – счастливый, как никто! Я счастливый лет уж 100.

Я – счастливый! Я – не вру! Так счастливым и уйду!

Я – счастливый, как никто! Я счастливый лет на 100.

Я – счастливый! Я – не лгу! Так счастливым и уйду!

Григорий Лепс.

– Почему такая конспирация, Граф?

Остановился возле столика напротив Андрея Воронова. Я б его не узнал, если бы не назначенная через посредника встреча в дешевом кафе и произнесенный пароль, обговоренный в свое время еще с покойным Вороновым старшим. После нашей последней встречи прошло немало времени, и я думал, что этот пароль произнесен не будет никогда. Моя поездка в Болгарию подходила к концу, и я вот-вот должен был вернуться к Оксане. Предвкушал это возвращение и поглядывал на часы, пока мне не позвонили с закрытого номера на отечественную симку и не назвали три слова, которыми обменивались в свое время наши с Вороновым отцы. Адрес для встречи я получил в смс и понимал, что, если Граф прилетел ко мне в Болгарию, значит это что-то срочное и важное.

Без привычного элегантного костюма, в футболке, темных очках и бейсболке, Воронов, скорее, походил на обычного рабочего, если бы не часы «Ролекс», дорогие кожаные туфли и очки от известного бренда. Если учитывать, до каких высот он поднялся, то этой встречей можно было бы гордиться. Но для меня он был сыном друга моего отца и человеком, который в своё время помог спасти моих детей. Я был ему должен. Если бы не это обстоятельство, то предпочел бы не встречаться… Я обещал Оксане держаться от всего этого подальше. И держался.

– Здаров, Бешеный! – сжал мне руку, приобнял, хлопнув по спине. – А ты все в том же амплуа, я смотрю, – усмехнулся, осматривая мой прикид. Я снял «косуху», повесил на спинку плетеного стула, уселся и положил на столик пачку сигарет, сунул одну себе в рот, вторую протянул Графу. Тот не отказался. Мы прикурили от моей зажигалки.

– Дело одно есть к тебе. И надо, чтоб о деле этом никто не пронюхал. Поэтому конспирация.

– Твои часики стоят, как десять таких заведений вместе взятых. Конспирация так себе. И шкафы твои выглядывают из-за каждого угла. Вот-вот выпадут.

Я бросил взгляд на парня на заправке, смотрящего в нашу сторону, попивающего кока-колу, и на сидящего за соседним столом лысого типа с газеткой в руках.

– Если б меня пасли, то была б другая. А так для вида. Пока.

– Ясно. Так в чем проблема, Граф? Чем могу, так сказать?

– Ничего особенного. Долю свою хочу тебе подарить.

Я вздернул одну бровь и затянулся сигаретой, ожидая продолжения. Граф особой благотворительностью не славился.

– Ты у своей сестры Дарины теперь работаешь? Или соскучился?

Андрей усмехнулся, чуть приопустил очки.

– По нам соскучились одни нехорошие дяди, и мне надо, чтоб моя доля не принадлежала мне какое-то время, а принадлежала кому-то, кому я доверяю, кого фактически не существует, и кто заинтересован, чтоб фирма не ушла к плохим дядям.

– Это я понял. Думаешь, кто-то может слить фирму?

– Не исключено, что может. На нее всегда велась охота. Кто-то усиленно скупает акции через подставные лица. Это вполне может быть просто мелкая игра, а может быть крупная, начатая издалека.

– Неймется тварям?

– Неймется. А ты, я смотрю, окончательно не при делах?

– У меня теперь все дела законные.

Ответил я, и мы оба усмехнулись. Я уверен, что Воронов прекрасно знал обо мне все. Даже как называется марка, выпускающая туалетную бумагу у меня дома, не то, что дела, которыми я занимаюсь.

– Молодец. Сдержал слово. Уважаю. И как оно – честным трудом деньги заколачивать?

– Нормально оно, Андрей. Дергаться перестаешь от каждого шороха, за женщину свою трястись и за детей.

– Понимаю. Если бы я мог на хер имя сменить и свалить, я бы так и сделал, – и вдруг склонился ко мне, – не скучаешь по адреналинчику? Нет этого ощущения, что жизнь где-то за окном пробегает?

– Бывает. Потом на детей смотрю и понимаю, что жизнь совсем не за окном, а в моих руках, и они уже не по локоть в крови.

– Думаешь, отмылись? – то ли с сарказмом, то ли серьезно. И по хрен. Мне, бл*дь плевать – кто и что думает про мои руки. Но марать их заново я не собирался.

– Думаю, что пятна стало не видно невооруженным взглядом, и пока что этого достаточно. Документы с собой привез?

Андрей положил передо мной рюкзак, достал из него пластиковую папку.

– Вот все бумаги в оригинале и в копиях. Здесь так же фиктивный договор о купле-продаже. Там только подпись твою поставить надо и имя вставить. Спрячь так, чтоб сам найти не мог. Сам понимаешь… Если я маякну – подпишешь и проставишь.

Я понимал и чувствовал, как покалывает затылок от ощущения, что он многого не договаривает. Что на самом деле все не так просто, как говорит Воронов, и дело дрянь, если он приехал сюда и отдает мне фактически сердце фирмы, за которую погибли десятки людей.