Дмитрий Вересов - Унесенная ветром

— Кто же виноват, дедушка?

— Дурак ты, Акимка! Кто виноват? Судьба, а больше никто.

— Выходит, от судьбы не уйдешь?

— Еще раз дурак! Не всякий гром бьет, а и бьет, да не по нас.

— Говоришь — судьба, а сам в нее не веришь, — не сдавался Акимка.

— Потому судьба — для дураков, а для умных людей — промысел Божий. Потому не бойся, Акимка, открывай пошире ставень, а Бог тебя не оставит.

— Я вот о чем, дед! — спросил Акимка, громко стукнув пустой кружкой о плохо пригнанные доски стола. — Что, чеченки эти все такие дикие?

— Это ты с чего взял, что они дикие? Кусает тебя эта деваха, что ли?

— Ну, молчит, не смотрит… Что она там себе думает и чего удумает?

— Так чужой ты ей, вот и боится. Дикая! Другой народ! Мы для них дикари, необуздки они для нас. А знаешь, Акимка, что и лошадь про человека думает: вот леший, дичее не бывает!

— Лошадь-то думает? — отмахнулся Акимка.

— А то нет? Ты руками-то не маши! От правды не отмахнешься — не табачный дым, чай! Всякая животина думает про себя, кумекает. Сам посуди. Стоит она себе, травку жует, солнышку радуется. Вдруг откуда ни возьмись — дурень такой бежит, навроде тебя. Прыг на нее верхом, самым непотребным образом, и давай ее по бокам охаживать! Что же ей, бедолаге, про тебя думать? Конечно, «дикарь»! А еще, может, и похлеще чего… Правда, я думаю, лошади — не из сквернословных. Ругаются они в меру. А больше терпят и страдают…

— Ну, и горазд ты брехать, дед! Такое про коней выдумал!

— Вот и видать сразу, что дикарь ты, Акимка, как есть дикарь! Не люблю тебя, нет, не люблю! Про чеченов говоришь, что одичалые они, а про лошадей не разумеешь. Вот я тебе расскажу. Есть в горах у татар история одна, вроде сказка, вроде быль, я врать не буду. За что купил, за то и продаю тебе, Акимка. А ты ухи свои приоткрой, пригодится! Был джигит один. Парень бедовый, лихой. Можно сказать, первый из первых, первач настоящий. Шашка была у него Гурда. Это как положено! Конь — кабардинец, а может, и арабских кровей. Только пуля его догнать не могла…

— Так уж и не могла? — усомнился молодой казак.

— Ты не встревай, Клин Клиныч! Раньше пуля летала не так шибко, как сейчас. Шашки были в старину не в пример лучше, а вот ружьишки были никудышные. Порох опять же… Да ты будешь слухать али как? Лихой был джигит, ни пуля его не догоняла, ни шашка не брала. Только мало ли про человека бед по свету ходит? Как-то утекал он от ворогов, а лошадь под ним застрелили…

— Вот видишь? Догнала пуля, видать!

— Не люблю дурака! — стукнул по столу дед Епифан кулаком-кубышкой. — Экий ты, Акимка, прилипчивый стал! Даже к пуле и то прилепился!

— Ладно, рассказывай, дед. Не буду больше!

— То-то «не буду»!.. Справа гора, слева гора. Куда джигиту прятаться? А враг уже близко! Выхватил джигит кинжал, вспорол лошади своей брюхо. Кишки выкинул, а сам туда и залез…

— В брюхо?

— В брюхо! А то куда же? Подъезжают его супротивники. Ищут джигита и не находят. Что за чудо!

Только был здесь, и вот как сквозь землю ушел. Самый опытный из них смекает: кишки лошажьи на земле лежат, а джигита нет. А не в лошадь ли он залез? И этот выхватывает кинжал и как жиганет по брюху… Давай-ка выпьем, Акимка, еще по одной!

— Не тяни, дед! Что дальше-то?

Дед Епишка выплеснул в обрамленный седой беспорядочной бородой рот кружку чихиря, выдержал артистическую паузу.

— Чихирь — дрянь! Теперь хорошего чихиря уже не делают, плохеет казачий народ. Да!.. Распорол он брюхо, а там… жеребенок.

— Откуда же он там взялся?

— Что пустое спрашиваешь? Разве я его туда посадил? Я этот сказ не придумал, как слышал, так и передаю. Вытащили жеребенка. А он ладный такой, бойкий, хоть только и родился. Взял этот чеченец жеребчика себе. Вырастил его, выходил. Получился конь, я тебе скажу, таких никогда не бывало. Резвый, легкий, в походе неутомимый, а главное — умный, как человек. Только недолго он врагу своему служил, хоть тот его и выкормил. Однажды ехал этот чеченец горной тропинкой на этом самом коне. А как повыше заехали, тут конь взвился дыбу ном и сбросил седока в пропасть. Уразумел почему?

— Почему? Ведь он же его выходил, выкормил?

— А потому, что конь этот и был джигитом. Своему врагу он так отомстил.

— Куда же этот конь делся?

— В степи далекие подался. Вот чечены, кабардинцы и верят, что ходит где-то конь-человек. Многие джигиты желали бы его изловить, рыщут по степям. Да разве его поймаешь. Догнать его — не догонишь, обмануть — не обманешь. Умный он, как человек. Даже еще умней! Вот так-то, Акимка! А ты говоришь, что лошадь глупее человека. Ей человек надобен? Она и без него бы прожила. А ему без лошади — никуда.

— Мне бы того человека-коня!

— На что он тебе? Разве на простом коне тебе скакать плохо?

— Стал бы я такого коня чудного неволить?! Дружил бы с ним…

— Дурак, Акимка, истинный дурак! С дедом Епишкой дружи, пока он не помер. Вот и весь сказ…Выпьем-ка лучше за нашего Фому, чтоб нашел он приют в чужой стороне, а душе своей прощения и отпущения грехов…

— Соседей не бойся, — сказала Ева, — они простые, но очень добрые. Герка с ними все время дерется почему-то. Тараканов тоже не бойся. Они все полуручные. Корм берут прямо из рук. Герка собирается отловить самых быстрых и договориться с турецким посольством об организации платного тотализатора.

Тараканов было много. Но когда Леха вошел в комнату, о тараканах сразу позабыл. Все четыре стены огромной — метров сорок квадратных — комнаты были расписаны. Расписаны портретами Евы. Роспись была сделана прямо по штукатурке. Техника росписи была великолепной. Каждая стена имела свой цвет, и на каждой стене была своя Ева. Каждый раз нагая.

Голубая Ева на голубой стене. Стояла спиною и смотрела через плечо, полу обернувшись. Женственная, мягкая, пластичная, вся из круглых и плавных линий…

Розовая Ева на розовой стене вполоборота стояла на коленях и расчесывала волосы. Вся в движении, лукаво закусив нижнюю губу, из-под челки смотрела прямо в глаза, и грудь, казалось, вот-вот заколышется дыханием.

Бордовая Ева лежала на животе, подперев подбородок кулачками, задрав пяточки своих ладных ножек, подмигивая как бы: «Ну, что?»

И Ева лиловая. Лежащая на боку, во всем блеске изгиба бедер. Потупившая взгляд. Усталая. Задумчивая.

— О Боже! — воскликнул Мухин. — Эт-то ты?

— Это Герочка, в первый месяц, когда мы поженились. За одну неделю делал одну стенку. Ничего получилось.

— Да не ничего, а просто великолепно, слов нет. — Мухин чуть не плакал.

— Ладно, садись тут вот, сейчас я чаю принесу.

Леша сел на какое-то странное подобие дивана прямо напротив Евы розовой. Ему очень хотелось разглядеть роспись повнимательнее, но он смущался. Ему было как-то неудобно пялиться на грудь и на голые бедра пусть не живой, нарисованной, но все же Евы. Женщины, которую он, как ему сейчас казалось, уже любил.