Дмитрий Вересов - Унесенная ветром

Ева расставила чашки, причем не простые, а из какого-то особенного фарфора, который Гера по случаю купил у одной бабки, старой петербурженки. Подоспел чай. Когда она наливала Мухе, он посмотрел на нее. И она улыбнулась.

Стали молча пить.

— Что же мы так сидим? Я музыку сейчас поставлю. — Ева вскочила и, порывшись в горке какого-то хлама, достала компакт-диск. — Герка до запоев хорошие заказы имел. А я музыку люблю. Это Брамс.

Леша сидел и не совсем понимал, что происходит. Перед ним на стене была розовая Ева, закинувшая руки за голову, расчесывающая волосы, в наивном целомудренном бесстыдстве обнажившая прелестное тело, как обнажают его только перед зеркалом или перед самым близким и любимым человеком. Совсем непохоже на шеронстоуновские снимки.

А какое чудесное имя — Ева! Первая женщина на земле. Была до нее еще вроде какая-то Лилит, но это только сомнительные слухи…

А что будет дальше?! Ведь она замужем. Нет, это не проблема! Ева, конечно, сама выбирает мужчин. А значит — Герману придется отступить.

Муха был уже очень пьяный. По дороге к Еве они купили молдавский коньяк. Продавщица расхваливала его на все лады. Муха скептически ухмылялся и спорил, радуясь возможности показать себя знатоком перед Евой. Только все равно пришлось взять этот коньяк, потому как на другой денег у него не было. И так отдал последнюю наличку, обратно хоть пешком иди!

Но повод был достойный. Чувствовал Муха, что сейчас все у них и случится. В первый раз. Волновался сильно, нужно было что-то с этим сделать. Иначе может выйти конфуз — Муха это хорошо понимал. Сексуальной практики у него не было, но с теорией все было в порядке.

Борясь с волнением, он практически в одиночку опустошил бутылку. Ни о каких активных действиях теперь и речи идти не могло. Мухе стало стыдно и грустно. Единственное, что его успокаивало — понимающий взгляд Евы, которая укрывала его одеялом на этом странном диванчике, так и не ставшем ложем любви.

А по стене, по розовому Евиному портрету нахально полз таракан, иногда замирал, будто изучая особенно понравившийся фрагмент рисунка. Одобрительно шевелил усами и полз дальше. Таракан был чем-то похож на Леву Шевченко…

Ева, по паспорту Анна Анатольевна Серебрякова, родилась и выросла в рабочем поселке в полутора часах езды электричкой от Москвы, в семье, принадлежащей к условному классу поселковой интеллигенции. Отец ее, худой, сутулый мужчина, постоянно кашляющий, с коричнево-желтым лицом то ли от чрезмерного курения дешевых сигарет, то ли от постоянного пребывания на открытом всем стихиям деревенском просторе, работал старшим мастером на железной дороге. Ничем особенным не выделяясь среди своих земляков и коллег, он так же, как и все вокруг, много и часто выпивал, отчего никогда нельзя было понять, трезвый он или пьяный. Светлые водянистые глаза его всегда слезились, как будто от сильного ветра, речь его было примитивна, груба и отрывиста. Он всегда пребывал в каких-то нескончаемых хлопотах по хозяйству и, работая на железной дороге, имел при этом дом, большой сад, огород, держал домашнюю птицу, кроликов и поросят. Положение старшего мастера позволяло Анатолию Серебрякову не только отлучаться с работы в дневное время, но еще и тырить разный материал, всякие там доски, шпалы, горбыль, подтоварник, из чего он постоянно что-то строил — то забор, то баньку, то сарай, то загородку для кроликов. Воспитанием дочери Анатолий совершенно не занимался, считая это делом жены и школьных учителей.

И о том, что в его доме подрастает человек со своим характером, способностями и амбициями, он даже не задумывался. Считал, что все должно образоваться само собою. Закончит школу, пойдет работать. Выйдет замуж, родит детей.

Его жена, Валентина, работала бухгалтером в заготконторе и весь процесс воспитания дочери ограничивала постоянным желанием заставить ее что-нибудь делать по хозяйству. Учеба Ани в школе, ее интересы, страсти и желания Валентину не волновали нисколечко, она считала, что кино, танцы, подруги и даже книги и телевизор — это праздная ерунда, которая ничему не научит. Единственно важной функцией женщины она считала выполнение работы по дому и огороду.

Аня, неясно в кого уродившаяся, подрастала девчонкой красивой и смышленой. Легко и хорошо успевала в школе, танцевала в хореографическом ансамбле Дома культуры железнодорожников, ходила на все фильмы, которые привозили в поселок, особенно американские, любила смотреть по телевизору мексиканские сериалы про Веронику Кастро…

Жизнь в поселке казалась ей тягостной и однообразной. Когда Аня смотрела кино, она тщательно высматривала все подробности «тамошней жизни», жадно вглядывалась в богатые интерьеры домов, так отличавшиеся от их с родителями не то избы, не то квартиры, смотрела на красивых героев и героинь, мысленно примеряя на себя их одежды, их автомобили, заучивая и твердя потом наизусть их лихие реплики, вроде:

— Терпеть не могу Чикаго.

— Завтра лечу в Лондон. Какая будет погода?

— Возьмите мне в «АВИСе» «Мерседес».

— Налейте мне джин с тоником…

Аня томилась поселковой жизнью, ее ежедневной запрограммированностью на унылое однообразие, на отсутствие каких бы то ни было ярких впечатлений, приключений, просто ярких интересных людей.

С некоторых пор ее стала угнетать убогость одежды, которую носили родители, соседи, одноклассники и она сама; убогость поселковых улиц; убогость развлечений.

Аня томилась, но сама не могла объяснить ни себе, ни подругам, почему ей так противно представить себя толстой женою соседа Юрки, противно представить, как он будет так же, как отец, ругаться матом, курить «Приму» и думать о том, как украсть в совхозе пару мешков комбикорма. Несмотря на то что Аня добросовестно каждую субботу ходила на танцы в клуб железнодорожников, поселковые парни не представляли для нее ровно никакого интереса. До армии они все как один ходили ссутуленные, в ватниках и резиновых сапогах, вечно лузгали семечки, разъезжали на своих вонючих мопедах. От них несло дешевой сивухой и провинциальностью.

Девчонок на танцах они приглашали только из куража, поглумиться. Они приходили в клуб в основном, чтобы подраться. Иногда до тяжелых увечий. До статьи. До посадки. От скуки.

А после армии, если не садились до этого в тюрьму, они начинали резко спиваться, как-то быстро старились, матерели, не по возрасту быстро наедали и напивали животы и вторые подбородки. И местные девушки старались поскорее женить их на себе, пока они совсем не спились и не растеряли на этой стезе свои репродуктивные способности. И превращались эти вчерашние сутулые пареньки на вонючих мопедах в отцов семейств, домовладельцев, старших мастеров. И это было страшно.