Мэри Роуз Блэк - Тело

Нахожу мешок, забрасываю туда труп, отмываю себя, насколько это возможно. Иду в поле за сараем, выкапываю яму рядом с муравейником, заметаю следы.

В доме тихо, меня никто не хватился, пробираюсь в свою комнату, раздеваюсь, испачканную одежду запихиваю в рюкзак, с которым приехал. В городе выброшу всё в большую мусорку. Ночная лампа мягко слепит глаза. Смотрю в потолок, почти не дыша.

Кто я теперь? Я такой же как дед? Убил бы дед Пича?

Теперь я точно не малыш, нет. Я ребёнок, да, но и нет. Я сам избрал этот путь, у меня был выбор. Я сам превратил себя в убийцу.

«Человека определяют не заложенные в нём качества, а только его выбор», – к/ф «Гарри Потер и Тайная комната»

Мои отношения с матерью всегда были лучше, чем с отцом, которого я попросту не видел месяцами. Возможно, это отразилось на мне: моём чувствительном характере, которому отец в те небольшие моменты пребывания дома всё равно придал стойкости, моём отношении к жизни, любознательном, предвосхищённом, но скептическим, как и отца, любви к книгам, которые ненавидел отец, прививший мне спорт. Я вырос довольно разносторонним ребёнком, двойственным, скорее, не мог найти себя, потому что разрывался от неопределённости. А эти тёмные места в моей голове, эта жестокость, бесстрашие в поступках и вообще стремление к утаиванию – от кого это было?

В шестнадцать лет я узнал, что у матери рак. Мне так и не сообщили точных обстоятельств его нахождения, я знал лишь, что болезнь была на третьей стадии. Рак желудка у человека, который всю свою сознательную жизнь вёл здоровый образ жизни. Чёрт, это так глупо! И несправедливо! Почему она?

Лечение мало помогало, после моего семнадцатилетия, в начале учебного года, отец, который взял отпуск, принял решение перевезти её домой. Гостевую комнату загромождать стали попискивающие аппараты, стоял запах медикаментов, на белоснежной постели лежала мать, изредка покидая её, чтобы побыть со мной как раньше, в гостиной или на веранде за чтением книг. Отец ругал меня, когда находил нас не в «палате» – наказанием был час бега, борьбы или бокса с инструкторами, которых он нанял. Я возненавидел спорт, но очень скоро не смог без него жить, потому что только так мог выпускать агрессию, только так мог, пытался, сдерживать желание наказать.

О да, я хотел наказать отца. Я и без того стал очень замкнутым, раздражительным, когда миновал отметку в десять лет, подростковая пора ничуть не облегчила мне жизнь. Пришлось быстро стать мужчиной. Но я не хотел быть похожим на отца, никогда. Втайне я ненавидел его, боялся.

За два дня до своего тридцати восьмилетия, тридцатого декабря, матери не стало.

– Мам. Мама! – кричал я тогда, тряс её измождённое болезнью тело на койке, тупой аппарат сердцебиения пронзительно и оглушающе ныл одной мелодией. Зелёная полоска бежала по тёмному пятну экрана. – Мама, нет!

На мои крики прибежала медсестра и домработница, лица их окрасились гримасами ужаса. Мне было всё равно, что они видят взрослого уже мальчишку в слезах. Стук ботинок по паркету заставил меня перестать.

– Мистер, Ваша жена… – медсестра суетилась вокруг трупа матери, пытаясь что-то сделать, боялась смотреть на отца, что одним видом мог лишить воли. Но я не боялся смотреть в эти тёмные глаза, азиатский разрез которых едва достался и мне, золотистая кожа делала его мрачнее, а не теплее, угловатая челюсть бугрилась от желваков.

– Она умерла, да, – без эмоций сказал я, выпрямляясь. Ростом я доходил до него, мы смотрели друг другу в глаза на одном уровне. Я вытер влажные глаза. – Готовьте гроб.

– Никаких гробов. Кремация, – возражает мне последний оставшийся родитель, смотря на тело матери. На секунду замечаю в его глазах… нежность? Любил ли он мать, как любила и ждала его она все отсутствующие годы?

– Но она же хотела быть ближе к земле, ты не…

– Я всё сказал, – затыкает он меня, я сжимаю в руках книгу, которую недавно читал вслух маме. – А теперь принеси их моего кабинета свидетельство о смерти, пожалуйста.

Пару минут смотрю на него, мы соревнуемся во взглядах. Я сдался и отвёл глаза, прошёл мимо, в нос ударил пряный запах отцовского одеколона. Итальянский костюм, сшитый на заказ, мягко отражал свет комнаты. Даже рождественская ёлка не могла затмить тёмную фигуру отца своей пестротой.

В богато обставленном кабинете, где тёмное дерево был чем-то в своём роде кровью для организма, витает тот же запах. Мне он не нравится. Или всё дело в человеке, который источает его. На столе лежат бумаги, дорогая ручка замерла у недописанной строки. Ну и где мне искать это свидетельство?

Странно вообще, что отец сам разрешил мне войти в своё логово. Это был его промах. А может он специально так поступил, постелил матрас, чтобы мне падать легче было.

Начинаю просматривать листы. Даты, имена и наименования незнакомых мне организаций, адреса улиц явно нездешних, фотографии людей, словно… досье? Что это?

Читаю первое попавшееся на глаза. Мужчина средних лет, глава бизнес-корпорации, женат, имеет двоих детей, ежегодный доход десять миллионов долларов. Статус «Устранён». Чего?!

Я отшатываюсь, роняя листок, задеваю спиной книги на полке в шкафу. Две из них падают, за ними вижу встроенный в стену сейф. Панель так и ждёт, чтобы ввели код. Верчу головой, смотря то на сейф, то на листы с фотографиями. Беру другой лист, с числами. Транзакция на перевод какому-то мистеру Киму в Токио. Сумма… запредельная. Руки взлетают к волосам, брови к небесам.

Не в силах побороть любопытство, начинаю копаться в бумагах на столе и внутри. Имена, фотографии, требования заказчика и желаемые обстоятельства смерти, суммы в евро и долларах и чеки, чеки… Какого хрена делает мой отец?! Он что, уби…

– Нашёл, значит, – он так тихо пристроился в дверном проёме, что я от неожиданности подскочил и выронил бумаги, они разлетелись осенними листьями по полу. Я долго не решался поднять глаза, чувствуя стыд. – Я не ошибся в тебе.

Наклоняюсь, чтобы собрать листы с пола, кладу их в стопку на столе. Напряжение сводит конечности.

– Ты киллер? – пересохшим ртом спрашиваю отца. – Все эти люди были убиты тобой?

От его смеха по спине пробегает холодок. Я понял, что боюсь его. Но ненависть… куда она пропала? Рядом со страхом стояло, эм, уважение?

– Нет, просто координатор. Сам я всего лишь несколько раз прикладывал руку к делу. Эти люди – подонки. Мир должен быть рад, что избавился от них.

Поворачиваю шею, поднимаю глаза. Его глаза такие весёлые, сверкают темнотой. Наведённый лоск только делает опаснее.

– Что ты имел в виду, когда говорил, что не ошибся во мне? – мне действительно было интересно, что он пытался во мне разглядеть, воспитать все эти годы, думал, что он знал обо мне. Я был так неосторожен и выдал себя как-то? Чем?