Андрей Ромм - Редкий тип мужчины

Матерились дома щедро, едва ли не походя, без стеснения, не придавая бранным словам какого-то особого значения – богемные нравы. А вот слово «горошек» было под строжайшим запретом и, будучи произнесенным, неизменно приводило к бурному скандалу, порой и не без рукоприкладства.

– Горошек?! Ты мне сказал «горошек»?! Ах ты …! Мать твою за … в … сорок раз! Чтобы язык твой поганый сгнил и отвалился! Чтобы тебя …, а потом … и так без конца! Вот тебе «горошек»! Вот! Вот!

– Горошек?! Ты, мать моих детей, женщина, с которой я делю не только ложе, но и все остальное, сказала мне «горошек»?! Думаешь, что ты меня унизила?! Нет! Ты себя унизила, змея! Гадюка!

Инга в детстве все никак не могла понять, что такого обидного в этом невинном слове, которое даже на консервных банках пишут. В садике «горошком» можно было обзываться сколько угодно, и никто внимания не обращал. О том, чтобы обижаться, вообще речи не было. А вот попробуй даже шепотом любимое мамино присловье про «опять – двадцать пять» скажи, так сразу же в угол поставят и компота лишат. Потому что ругаться нехорошо. И на улице можно спокойно обозвать кого угодно «горошком». Инга однажды настолько осмелела (отец, правда, был рядом), что сказала это слово на улице милиционеру. Сердитому такому, с усами. А тот ей в ответ улыбнулся. Такие странные дела. Просветила Инна. Оказывается, у актеров принято называть «театральным горошком» тех, кто играет роли последнего плана – все эти «кушать подано» или «сидят бояре в ряд». Оттого-то родители так не любят это слово, и звучит оно самым страшным из оскорблений. Маленький нюанс: Инне это отец объяснить потрудился. Инне, не Инге.

Родительский пример не способствовал вступлению на актерское поприще. Видя с малых лет изнанку актерской профессии, Инна и Инга прекрасно понимали, что почем, и не тешили себя иллюзорными надеждами. Да, есть звезды, которые блистают, чаруют, улыбаются нам с экранов и афиш. Но звезд мало, считаные единицы, и на каждую звезду приходится по три ящика «горошка». Если не по пять, если не по десять… Актерство – специфическое занятие, особый мир. Там или пан, или пропал. Там нет середины, как во многих иных профессиях. Там только звезды и неудачники. Много ли шансов у них для того, чтобы стать звездами? Мама уверяла, что много.

– Близнецы всегда нарасхват! – говорила она. – Это же такие возможности! Безграничные! Эх, если бы у меня была сестра-близнец…

Трагический вздох, горькая усмешка, взгляд, устремленный в прошлое, затяжная пауза.

– Вы просто обречены на успех! Дерзайте!

Дерзать не хотелось. В восьмом классе сестры обсудили жизненные планы между собой, а затем ознакомили с ними родителей. Инна хотела посвятить жизнь музыке и собралась поступать в консерваторию. Инга хотела стать юристом. Полезная, востребованная, престижная профессия. Музыка – это же, в сущности, то же актерство, и законы там действуют те же самые. Одна звезда – пять ящиков «горошка». Но Инна просто млела, когда садилась за пианино. Преображалась. Светилась изнутри. Как-то раз призналась, что по-настоящему ощущает жизнь лишь тогда, когда нажимает на клавиши. И ведь не соврала, правду сказала.

У Инги с музыкой сложились прохладные отношения. Она умела сносно играть на пианино, не более того. Громоздкая «Беларусь» («Вика, бери своим девкам «Беларусь» и только «Беларусь» – это неубиваемый, вечный инструмент! – посоветовала матери подруга-музыкантша. – Еще правнуки на нем отучатся!») была единственной вещью, которую Инга уступала сестре охотно, без сожаления. Бренчи на здоровье, у меня найдутся дела поважнее. Сама же предусмотрительно освоила гитару, на довольно приличном уровне. Гитара – не пианино, ее с собой можно взять. В гости или, скажем, на природу. Думала выделиться, но обломалась. Сестра приноровилась подпевать и делала это столь проникновенно, что переключала на себя все внимание. У Инги от такой наглости натурально чесались руки, и она била по струнам с такой яростью, что те рвались. Летом девяностого года, на Клязьме, Инга, доиграв (то есть оборвав четыре струны из шести), отошла в лесок, старательно разбила гитару о первый же приглянувшийся пень, а затем окольным путем, чтобы не увидели друзья, спустилась к реке и бросила обломки инструмента в воду. Казнила и похоронила. На удивленные вопросы «а где твоя гитара?» ответила коротко: «Потеряла». Таким тоном ответила, что пойти и поискать никто не предложил. А у сестры хватило наглости посочувствовать. Понимаю, мол, как сильно бесит, когда струны паршивые и то и дело рвутся, как музыкант музыканта понимаю.

Это ли бесит? В струнах ли дело? Впрочем, струны в то время были так себе, не ахти какие были струны. Хорошие можно было купить только с рук, у нелегальных торговцев, и стоили они дорого, как все хорошее. Стоит ли тратиться ради того, чтобы аккомпанировать любимой сестричке? Перебьется!

Самой себе Инга объяснила так: гитару она разбила, потому что ей надоело на ней играть. Надоело – и точка! Все, тема закрыта! Очень важно уметь правильно объяснять самой себе. Очень важно уметь объяснить все, без исключения. Очень важно уметь объяснить так, чтобы можно было поверить. Даже если знаешь, что объяснение лживое. Спасибо маме, научила правильно вживаться в свою роль, объяснила, что самое главное – это внутренняя гармония, лад с самой собой.

– В человеке все должно быть гармонично, – говорила мама, перефразируя Чехова. – И снаружи, и внутри. Миром правят гармония и любовь!

Примечательно, что гармонию мама ставила на первое место. Ценила ее и умела создавать. В их тесной трехкомнатной квартирке царил ужасный беспорядок, особенно в родительской спальне, где ни одной вещи на своем месте нельзя было найти, но даже в этом хаосе была гармония. Чувствовалось, что это не просто сам по себе беспорядок, а художественный, артистический, в чем-то продуманный. Не просто так на стопке пожелтевших театральных программок, которые навечно прописались на подоконнике, лежит веер… Не случайно на ворох неглаженой одежды, что свалена на кресле, небрежно наброшена вязаная шаль… Все продумано, все концептуально, в том числе и небрежность, ведь шаль должна свисать так, чтобы кисти ни в коем случае не касались бы пола. Иначе получится некрасиво.

В университете Инге без труда удалось занять соответствующее ее достоинствам место. Здесь не было сестры, а однокурсницы, даже из числа «папиных дочек», не могли считаться достойными конкурентками. Куда им, любительницам, тягаться с чемпионкой, за плечами у которой семнадцать лет непрерывной тренировки. Даже не семнадцать, а больше, если учитывать внутриутробный период. С таким опытом можно без труда выиграть любое соревнование. В университете Инга чувствовала себя весьма комфортно (по своему собственному сравнению, «как львица среди кошек»), но именно здесь она поняла, насколько ей не хватает сестры. Казалось бы, успели надоесть друг другу за столько лет, проведенных вместе, а вот же – к середине дня скучать начинала по Инне! Парадокс? Кровные узы? Невидимые связывающие нити? Для Инги это стало открытием.