Чайрен - Заметки с Земли-прим, или Немного о Любви

– Нет, нет! Надо попросить Лана! Пусть он скажет, что никого из нас нет дома! Дверь только не отворяй им, Лан!

Снова звон разбитого стекла – на этот раз в прихожей. Я напялил штаны. Быстрый встревоженный шепот:

– Он полез в окно!

Послышался скрип распахиваемого окна и, одновременно, треск ломаемой двери. Это уже к нам, в гостиную. Я отворил свою дверь. Пал, суетливо трясясь, подковыляла к окну и скрюченными «граблями» стала дергать все шпингалеты.

– Открой, Лан, пожалуйста!

С ее сморщенных губ свесились две упругие струйки мутной слюны и, гибко раскачиваясь в такт противно разевающемуся старческому рту, вдруг одновременно оборвались, шмякнувшись зловонными лужицами на обивку моего стула. Окно было заклеено на зиму. Она в панике засеменила в свою комнатку. Через несколько мгновений дверь гостиной не выдержала натиска и одна створка ее отворилась с жалобным скрипом. Ввалились два взлохмаченных орангутанга. Один сивый, с недельной щетиной на мятой роже, второй, чем-то смахивающий на хорька, потемнее мастью и пониже ростом.

– Где они?!

– Кто?

– Чего ты дурачком прикидываешься, парень?! Где Пал?

– Полегче, маэстро! Откуда я знаю?

– Не знаешь? Натрахался с чужой женой, и не знаешь?

Он бесцеремонно прошел к моему шифоньеру, засунул туда руку и поискал там свою ненаглядную. Не найдя, подошел к кровати и заглянул под нее. Потом озадаченно почесал в затылке и, уже потише, просипел:

– Где моя жена?

– Слушай, орел! Глянь сколько мне лет. Если у меня зачешется «женилка», я сниму молодуху, понял? За своей благоверной следи сам!

Тут встрял хорек:

– Алекс, может, они в окно?

Алекс протопал в комнату Пал. Я тоже заглянул ради любопытства: окно распахнуто настежь, на полу валяются интимные принадлежности туалета Виктора и Тан. Покинутый супруг схватил ярко-алую кофточку, капустного цвета трусы и засаленный бюстгальтер женушки, и обернулся ко мне:

– Слушай, парень! Скажи ей, что я забрал шмотки.

Хорек сказал:

– Алекс, кажется, я видел – здесь стоял голый мужик.

Тот прорычал:

– Ну, попадется мне эта старая сводница! Где она?

– Не знаю. Тоже, наверное, в окно.

– Двое детей, а она гуляет! (Это уже о Тан).

Я пожал плечами, – найди и ты себе телку.

– Да не во мне дело! Вот в них! – он ткнул пальцем за мою спину. Тут только я заметил двух мальчуганов, лет восьми и пяти. Видимо им было не впервой ловить мамашу с поличными, так как на их лицах не было ни отвращения, ни брезгливости. Тот, что постарше, будничным спокойным голосом сказал:

– Я тоже видел в окне голого дяденьку.

Хорек поинтересовался у меня:

– Кто был с нею?

– Не знаю, я спал, когда вы стали ломиться. Может, никого и не было.

Алекс виновато протянул руку:

– Извини, брат! Сам видишь, двое деток. Им мама нужна.

Я понимающе промолчал.

– Извини!

Они ушли. Я запер за ними дверь. Прошел к себе, выключил свет, оставив только ночник. Да, веселенькая у меня жизнь! Что ни день, то подарочек. В спальне что-то зашуршало. А, плевать! Да нет, если что пропадет, свалят на меня. Я направился туда, но резко тормознул – белые полушары грудей Тан слегка всколыхнулись мне навстречу, она сдавленно хихикнула:

– Я тут под кроватью лежала, все слышала. Ты молодец, Лан!

Я поспешно ретировался в свою комнату. Вообще-то, без ее жалкого тряпья она смотрится более-менее. И грудь еще не отвислая, сахарно-белая, и пониже тоже ничего. Даже не прикрылась, стерва! Неожиданно вновь раздался стук в окно. Я чертыхнулся.

– Слышь, Лан! Это я, Алекс! Когда придет, скажешь, что ее барахло валяется здесь, под кустом.

– Хорошо, – пробурчал я.

– Извини, брат! Спокойной ночи!

– Спокойной!

Я вновь прилег, с тоской уставившись в потолок. Спокойная ночка, ничего не скажешь! Через минуту в спальне скрипнула половица – ушла Тан. Тряпье искать, наверное, а может – Виктора…

Что-то шептали часы, глаза начали слипаться. Тьфу ты, черт! – снова стук в окно. Я отодвинул занавес, на ходу пребольно стукнувшись коленом об угол стола. В глаза ударил пронзительный свет ручного фонарика.

– Откройте, полиция!

Я побрел в прихожку, кляня весь свет. Двое в форме, и с ними Алекс.

– Добрый вечер!

– Вас также.

– Что здесь произошло?

– Не знаю! Я спал, вдруг стук, грохот, звон.

Они прошли ко мне в комнату. Прищурившись, осмотрелись. Один, кивнув на музыкальный центр, поинтересовался:

– Меломан?

Я промолчал.

– Студент?

– Да.

Полицейские стали тихо совещаться между собой. До меня доносились обрывки фраз:

– …надо с поличными… что теперь-то…

Потом, видимо приняв решение, повернулись к выходу:

– Ну, мы пойдем. Простите, что побеспокоили.

– Ничего, ничего – с облегчением успокоил я их.

– Спокойной ночи!

– Взаимно.

Алекс чуть поотстал от них. Потоптавшись на месте, проговорил:

– Слышь, если она придет, скажи что ей ничего не будет, пусть только возвращается!

Резко повернувшись, он вышел за теми двумя. Я тяжело вздохнул. Взял кусочек хлеба, пожевал, не чувствуя вкуса. Звякнула щеколда – это возвратились беглецы. Виктор в плавках и туфлях на босу ногу. Тан в разнокалиберном тряпье, попозже и Пал приползла, стеная и кряхтя. Виктор попытался браво ухмыльнуться:

– Он с детьми был, а то бы я его!..

Я покивал согласно головой, ну да, ну да, и отправился к себе.

Наутро я проснулся от нестерпимой вони. Пахло калом, как в общественном сортире. Я вышел в общую комнату. Резануло ноздри – рядом с койкой на неестественно раскоряченных ногах стоял Виктор, и в полутьме я успел заметить, как по белизне его ляжек сползает темно-бурая масса, источая пронзительные ароматы. Запоздалая реакция! Я сплюнул сквозь зубы и захлопнул свою дверь. Ну и ну… Адам и Ева!

С печальной улыбкой пророка

Он саданул её в глаз.

Брызнуло синее око,

Чуть покорёжен фас.

Она, подойдя поближе,

Коленом ему между ног.

Капает алая жижа

Меж запылённых сапог.

Опомнились: что содеяли!

Человек человеку – брат!

Беззубые рты зияли –

Вдруг расхотелось орать.

Он улыбнулся мирно.

Соорудил бутерброд,

Маслом намазав жирно

Хлеб, и отправил в рот.

Вдогонку текло рекою

Коричневое винцо.

Лица дышали покоем.

По радио пел Виктор Цой…

Не позавтракав, я поплелся на работу, пытаясь навести порядок в мыслях. Почему Природа создает людей, которым суждено быть вечно несчастными? Скорее всего для равновесия, иначе она не могла бы одаривать счастьем всех своих любимчиков. Тяжело в двадцать четыре осознавать, что еще до рождения тебе была уготована роль балласта. И хоть бейся лбом об стену – ничего не изменить…

Я перешел улицу у винного магазина. Как всегда, на тротуаре сидит безногий калека и просит подаяние. Как всегда, все равнодушно проходят мимо. Нет, вот остановились двое: мальчик на костылях и с ним взрослый мужчина, видимо отец. Порывшись в кармане, мальчуган вынул блестящую монетку и подал безногому. Воистину, собственные страдания смягчают душу и сердце! Вот и ответ на мой вопрос. Но, как и во всяком правиле, здесь могут быть исключения – чрезмерные страдания ожесточают. Да где эта мера?! Как узнать? Ведь сказано в Книге: «Не возлагаем Мы на душу более того, чем она способна вынести…». Значит, ожесточается тот, кто слишком жалеет себя, так надо понимать? Самовлюбленный вы эгоист, мистер Лан! Я покопался в бумажнике – мелочи не было. Черт с вами, господин Эгоист, не обеднеете! И я сунул в руки ошеломленного калеки первую попавшуюся купюру…