Андрей Неклюдов - Золото для любимой

Мои рубашка, брюки скоро очутились на полу, рядом с полотенцем. Женщина поставила колено на скамью, и я подсадил ее на полок, шутливо поддерживая обеими ладонями ее крупные ягодицы.

– А ты, оказывается, бесстыдник, – глянула она из-за плеча. – Хотя мне это любо. Я сама такая… Ну иди же скорее сюда.

Полок был влажный, скользкий и узкий. Галя тоже была влажная и скользкая, и… яростная и ненасытная в поцелуях. Мне приходилось следить, чтобы кто-нибудь из нас двоих или мы оба разом не слетели в пылу страсти на пол.

О, много ли надо мужчине, чтобы почувствовать себя счастливым! Хотя бы на короткое время…

– Фё-ёдор! – донеслись снаружи голоса. Это Кириллыч с Мишкой некстати искали меня.

Вечером, когда все, по обыкновению, собрались в тесной, но уютной кухоньке, Галя неотступно кружила возле меня. То как будто случайно заденет ногой мое колено, то, беря что-либо со стола, почти ляжет грудью на мое плечо, то норовит отпить чай из моего стакана. Мне казалось, будто все замечают это и переглядываются. Бурхан был мрачен, как никогда, а в глазах Гули мне чудился укор и еще бульшая печаль.

Между тем именно Гуля занимала мое воображение. В ее мягких, сглаженных чертах лица, теплом мерцании глаз, в алых губах маленького рта, как будто говорящих о неистраченных запасах женской нежности, таилась какая-то неясная скорбь и вроде даже ожесточение. Она как будто постоянно была обращена внутрь себя или подавлена какой-то думой. Или же решала в уме неимоверно трудную задачу и мучилась, не находя ответа. Может, она до сих пор скорбит по погибшему мужу, гадал я. Или у нее что-то было с тем утонувшим в разрезе артельщиком, и теперь она тоскует по нему? Ведь Галя о чем-то таком намекала, да и Чайка уверяла, будто в этой истории замешана одна из дочерей Бурхана…

Воспользовавшись моментом, когда мы с Галей остались в кухне вдвоем (обольстительница тотчас же уселась ко мне на колени, ластясь), я спросил:

– Отчего это Гуля такая грустная?

– Есть причина. А ты почему про нее спрашиваешь? Глаз положил? А? Признавайся! – и она больно куснула меня в плечо.

В ответ я, ни слова не говоря, резким движением раздернул борта ее рубашки (так что две пуговицы отлетели), положил ладонь на торчащую грудь и сильно сжал.

– Она заняла деньги, – закусив губу, процедила женщина. – Сын ее болел сильно… Она заняла деньги на лечение… под большой процент… Теперь надо отдавать, а… а нечего.

– И много заняла? У кого? – я переместил руку на ее живот.

– Пусть это тебя… Ах, какой ты бесстыдник! Пусть тебя не волнует, это наши заботы, – Галя перехватила мою руку и сама направила ниже. Но в следующий миг резко соскочила с моих коленей. Во дворе послышался разнобойный топот и фырканье: Бурхан привел с пастбища лошадь.

– Тпр-р, бля! Тпр-р, бля! – слышались его предельно лаконичные реплики.

В ту ночь перед сном мне мерещилось не золото, не колышущийся лоток и уходящие в глубь озера клубы мути, а лицо Гули, ее редкая, как будто слегка рассеянная улыбка, призывные мягкие губы, гибкие бесшумные движения. «Странно получается, – замедленно думал я, – меня влечет к Гуле, а сошелся я с Галей…»

Незаметно я уснул, и мне приснилось, якобы меня поймали какие-то лихие люди и тащат к разрезу, чтобы утопить. И тут из-под воды навстречу нам медленно выходит утопленник Стефан – зеленый, точно окисленная медь, весь в тине, ракушках, а вместо глаз – глубокие дыры, как в мраморных глыбах. Подойдя ко мне, он снимает со своей груди и навешивает на мою шею грубо сплетенную веревку с камнем. И тотчас же мои мучители, ухватив меня за руки и за ноги, становятся на крае обрыва и начинают раскачивать. Раскачивают долго – так долго, что я уже согласен быть утопленным, лишь бы это произошло скорее. По груди елозит плоский гладкий валун.

…Внезапно разжав веки, я похолодел, различив склонившуюся надо мной темную фигуру, и одновременно ощутил на груди у себя чью-то ладонь, проникшую внутрь спальника и тихонько поглаживающую меня. По длинным черным волосам я распознал Галю. Выбрался наполовину из мешка, все еще находясь под гнетом сна.

Молча, изгибаясь, словно черная дикая кошка, девушка тянула меня за руку.

Минуты через две мы очутились в бане. На этот раз тут было прохладно, и Галя бросила на полок меховой кожух, висевший на гвозде в предбаннике. Пахло березовым листом, овчиной, сырым плесневелым деревом, остывшей золой, теплым женским телом.

– Мы с Гулей сегодня уезжаем. Рано утром Бурхан повезет на телеге в Березовку, а оттуда автобусом.

– Вы же собирались пробыть еще два дня…

– Не получается. Дай твою руку. Вот так. А теперь сожми мою грудь, как в кухне сжимал. Сильнее. Еще… Ах!.. Укуси меня…

Когда я проснулся в семь утра от жужжания электробритвы Виктора Джониевича, девушек уже не было. Обе кровати за перегородкой стояли аккуратно заправленные, валялась на полу заколка для волос. Радик с Тагиром тоже отсутствовали. Видно, отправились на охоту.

Зато перед домом у ворот я увидел белый «жигуленок» Андреича.

Вскоре после отъезда дочек Бурхана Сыроватко отправился в Челябинск на переговоры с областным геологическим руководством. Вернулся он еще более напружиненный, чем всегда. Главный «алмазник» Южного Урала Ефим Петрович Ендовкин, курирующий нашу работу, указал ему на какие-то особенные синие глины. Мол, лет десять назад кто-то из съемщиков наткнулся в маршруте (на правом берегу Каменки) на необыкновенные синие глины, и вот теперь Ефиму Петровичу, страстному поборнику уральских алмазов, пришла в голову счастливая догадка, что то не простые глины, а, скорее всего, превращенные в глину алмазоносные лампроиты.

– Мы должны хоть на пузе исползать все карьеры, но эту синюю глину – кровь из носу – найти! – поставил нам задачу шеф.

– Боюсь, что на пузе будет не рационально, – с наигранно озабоченным видом высказался я. – Много ли на пузе проползешь? Тем более – с носовым кровотечением.

– Хватит ёрничать! – разозлился руководитель.

В результате мы с ним разделили между собой южные карьеры, те, что за рекой Каменкой, и принялись искать мифическую глину.

Я бродил по долинам (вернее, по низинам) и по взгорьям карьеров, ковырял заостренным концом молотка их глиняные стенки. Фактически я трудился за двоих, так как брал пробы и на алмазы, и на золото.

Уже третий день стояло полноценное бабье лето. Чистое, восхитительно синее небо простиралось от горизонта до горизонта. По слабо всхолмленной степи, бледно-желтые, с седыми переливами, колыхались выгоревшие травы. Березовые колки и одиночные деревья казались подлинно золотыми.

Я шагал по пологим холмам проутюженных бульдозерами старательских отвалов, перепоясанным шеренгами молодых сосенок. Примечательно: думал я не о золоте, а о женщине – о Гуле, а также о том, было ли что-то между ней и тем утонувшим в разрезе мужиком. Впрочем, глаза мои в это же время привычно отмечали все особенности окрестностей. Я научился не хуже Радика «читать» ландшафт – среди глыбовых нагромождений, впадин, неровностей дна карьеров угадывать возможные ловушки для золота. Наверное, так «чувствовал» реку, ее террасы, косы золотарь Куценко из нынче забытого читателями романа Олега Куваева «Территория».