Александра Авророва - Гадание на кофейной гуще

Он мрачно буркнул:

— Иди, а то мы поссоримся.

А сам держал за плечи. Я никогда не думала, что убедить в чем-то влюбленного мужчину насколько трудно. Он все истолковывал не так, и я начинала представляться себе хитрой лицемеркой и ханжой. А я лишь хотела объяснить ему, чего я хочу. Он же сам просил у меня этого!

— Ты сейчас уйдешь, — вдруг вырвалось у него, — и тебя не станет.

Он посмотрел на мои руки, и я почему-то решила, что он ищет кольцо, чтобы взять на память. Я впервые пожалела, что редко ношу украшения. Ни кольца, ни цепочки — ничего. Тогда я вытащила из волос заколку. Ничего особенного она собой не представляла, самая обычная, очень удобная. Только протянуть ее я не рискнула. Я никогда не слышала, чтобы женщины дарили любимым заколки. Юрий Владимирович разжал мои пальцы и забрал ее, потом повернул меня и легонько подтолкнул к дому. И я ушла.

Дома, случайно глянув в зеркало, я застыла перед ним, потрясенная. Я стала другой! Это трудно передать словами, но я себя не узнавала. Возможно, потому, что передо мной была не прежняя Танька, а женщина, полюбившая женатого мужчину и мечтающая разрушить его семью. Танька, неужели это ты?

Я села на диван. Я не была счастлива. Я наконец-то полюбила, и меня наконец-то полюбили, но счастлива я не была. Мне было плохо. «Наверное, это мне наказание за самоуверенность, — подумала я. — Я не сомневалась, что никогда не полюблю женатого. Я осуждала Андрея и Риту. А я еще хуже. Гораздо хуже!»

Действительно, между нами была страшная и принципиальная разница. Они просто и невинно обманывали, а я хотела лишить двух детей отца. И хотела лишить отца его детей. Если хотя бы половина того, что Юрий Владимирович говорил про жену, правда, она не позволит ему с ними видеться. А он их любит. Очень любит. Он полюбил их гораздо раньше, чем меня. Они имеют на него больше прав, они от него зависят, наконец!

С другой стороны, а как быть мне? Разве я от него не завишу? Его нет со мною сейчас, и я ощущаю это почти физически. Нет, не почти! Те места, к которым он прикасался, которые он целовал, они горят, они помнят и они счастливы, а все остальное тоскует. Это трудно передать… Я никогда не подозревала, что любовь — чувство, возникающее не только в душе. Оно во всем теле, оно везде! Почему я должна жертвовать им? Я впервые полюбила в двадцать три года. Очень поздно, правда? А если я — однолюб и не полюблю больше никогда, так что ж мне, умирать теперь? Или полюблю, когда пройдет еще столько же лет, и мне будет сорок шесть, совсем старая, и я даже уже ребенка родить не смогу! Юрий Владимирович сам сказал, я не должна жертвовать собой ради тех, кто этого не стоит! Хотя именно его дети для него, наверное, стоят многого?

Никто, кроме него самого, ответа дать не мог. Я не могла. Я не знала. Я любила его, но я не знала, к а к ему лучше. Я сидела и перебирала в памяти все происшедшее. Дурацкие убийства совершенно вылетели у меня из головы. Я про них забыла. Зато разговор с Юрием Владимировичем помнила почти дословно. Все мои глупые фразы, все мои странные финты так и стояли у меня перед глазами. Он прав — я дурочка. Я все делала неправильно. Зато он… он, видимо, понимает, он помнит, даже потеряв на время разум, что порядочность — не рукавица, которую можно сегодня снять, а завтра надеть. Мне не в чем его упрекнуть. Он ничего мне не обещал, ни в чем не обнадежил. Поцеловал несколько раз в руку — вот и все. Это для меня каждый его поцелуй — невиданная драгоценность, а для взрослого женатого мужчины — ничто, детский сад. Как там? «Невинная фантазия», да? А ведь он мог делать со мной все, что угодно. Он только прикасался ко мне, и у меня в голове все плыло, и я ни в чем не могла бы ему противостоять, это точно. Все произошло бы прямо там, на работе, и мне было бы сейчас еще стыднее и отвратительнее, потому что не так все должно происходить и не там, однако противостоять я бы не могла. Не так, говоришь, и не там? А как ты себе это представляла? Он поднимет тебя на руки и отнесет в роскошную кровать под балдахином, и твой бархатный шлейф будет волочиться по полу? Я не знаю, но то, что в его поведении не было ни одного изъяна, радовало меня и терзало. А то, что он думал обо мне неправильно и не видел, какая я обыкновенная, — терзало и радовало.

Он женат. Он живет с ней семнадцать лет, а со мной познакомился совсем недавно. Но он ее не любит, даже наоборот. Тут я убеждена. Он говорил о ней… возможно, она гораздо благороднее, чем ему кажется, однако он говорил о ней с брезгливостью. Она не может этого не чувствовать, зачем же она продолжает с ним быть? Я бы не выдержала. Хотя лучше с ним, чем без него. Она ведь его любит. Конечно, любит, иначе зачем он ей? У нее и так все есть.

Я заплакала. Недели две я к этому стремилась, но мне не удавалось, а тут заплакала наконец. И, заплакав, неожиданно всей полнотой сердца почувствовала, что случившегося у меня уже никто не отберет. Страшно представить, что произойдет дальше, возможно, ничего, и мучения мои будут тогда ужасны, только сегодняшний день все равно останется, и это лучше, чем если б его не было вовсе. Этот день мой, мой навсегда, мое сокровище, мое величайшее достояние, и я должна быть благодарна за него судьбе, как бы она ни обернулась. И, в слезах, я заснула.

Наутро на работе я еще в коридоре услышала непривычно оживленный голос Зубкова. Тот рассказывал какой-то анекдот, а сослуживцы мои смеялись. Подобное случалось чуть ли ни впервые, и я немного удивилась. А, войдя в комнату, удивилась еще больше. Николай Андреевич посмотрел на меня, потрясенно и радостно улыбнулся и сказал:

— Танюша, как вы у нас вдруг похорошели. Просто чудо!

— Вероятно, мне идет синяк под глазом, — предположила я. — Очень хочется передать свою благодарность тому, кто помог мне его получить.

Завсектором как-то моментально отринул в сторону, и смутная мысль забрезжила в моем мозгу, однако развиться ей не дали. Нас позвали на совещание.

На совещании присутствовали все, включая московскую комиссию, представителей заказчика и нашего Марченко. И Юрий Владимирович, разумеется. Выглядел он ужасно. За один вечер он осунулся и постарел, я даже заметила седину в его волосах. Я неуверенно посмотрела ему в глаза, и в тот же миг он преобразился, просиял, и я снова, как вчера, ощутила свою огромную, страшную власть. Если я буду продолжать смотреть ему в глаза, он забудет, где он и зачем, а поднимет меня на руки и унесет к той самой вымечтанной мною кровати под золотым балдахином, и увидит на мне бархатный шлейф, которого нет. Мне стало стыдно, я вздрогнула и отвернулась.

Новости поражали. Марченко отстранялся от заказа, а его место занимал Зубков. Я почему-то всегда полагала, что за наши грехи заказ просто-напросто отнимут, а вот подобный вариант совершенно не приходил мне в голову. Да, Николай Андреевич оказался в выигрыше, и существенном! Он поднимется на принципиально более высокую ступень. Над ним фактически не будет теперь власти. Он станет царем и богом в одном лице, и ему почти ни с кем не придется теперь считаться. Что касается Сергея Сергеевича, то список его просчетов весьма длинен, хотя, разумеется, не во всем виноват именно он. На нас навалилась куча случайностей, а теперь всех собак пытаются повесить на начальника отдела.