Маргерит Дюрас - Матрос с Гибралтара

– Если хочешь, – обратилась она ко мне, – на следующей стоянке мы можем вместе сойти на берег.

Она надела солнечные очки и курила, не спуская глаз с моря. Это она умела делать – сидеть у моря и курить, или читать, или ничего не читать, просто ничего не делать, и все.

– Расскажи мне про других, – попросил я.

– Ты хочешь, чтобы я снова начала вспоминать?

– Но ведь вечерами, – немного поколебавшись, решился я, – ты все равно не захочешь.

– Какое тебе до них дело, до всех прочих?

– Странный вопрос. Может, тебе неприятно о них вспоминать?

– Да нет, не то чтобы неприятно, – возразила она, – просто мне хочется понять, почему ты все время так настаиваешь, а ты не объясняешь.

– Ну, хотя бы из любопытства или, скажем, чтобы избавиться от искушения вообразить, будто я единственный в своем роде.

Мы дружно рассмеялись.

– Знаешь, среди них кого только не было. Я ведь уже говорила, что делаю много глупостей.

– Хотелось бы узнать, что же это за глупости.

– Да самые ужасные, – ответила она, – и самые дурацкие. Правда, иногда я задаю себе вопрос, а глупости ли это, может, это я сама…

– Чтобы не видеть никого рядом?

– Наверное. Знаешь, ты прав, было такое время, когда я готова была затащить сюда кого попало.

– Может, я это и имел в виду, но ведь на самом деле кого попало-то не существует.

– Я хотела сказать, мужчин, которые мне не очень-то подходили.

– А что, разве есть такие, которые подходят тебе больше других?

Ей и в голову не пришло рассмеяться.

– Кто знает… – проговорила она.

– Ну, давай, начинай, – подгонял я ее. – Был один, который…

– Был один, который с самого первого дня обосновался здесь навечно. Когда я зашла к нему в каюту – и пары часов не прошло, как мы отплыли, – он уже основательно обустроился. Аккуратно расставил на полке свои книги. Бальзак. Полное собрание сочинений. А над умывальником в ряд красовались все его туалетные принадлежности. Правда, на беду, среди них оказалось множество одинаковых пузырьков с туалетной водой, королевская лаванда, английской фирмы «Ярдли». Заметив мой изумленный взгляд, он пояснил, что и дня не может прожить без этой лавандовой воды фирмы «Ярдли», а путешествуя, никогда не знаешь, что тебе удастся купить, вот почему у него на всякий случай всегда имеется запас. Она рассмеялась.

– Ну, как тебе, – справилась она, – мои глупости?

– А остальные?

– Ну, если уж ты так настаиваешь, чтобы я рассказала тебе обо всех, мне надо что-нибудь выпить.

– Хорошо, погоди минутку.

Я бегом кинулся в бар и вернулся с двумя стаканами виски. Она выпила свою порцию.

– Обычно, – немного смущенно призналась она, – я просила, чтобы они помогли мне его искать. Поначалу все соглашались. Все как один, только бы попасть на яхту. Потом оставляешь их дня на три в покое, чтобы они могли свыкнуться с этой мыслью. И на третий день уже ясно, что они так ничего и не поняли.

Я выпил свое виски.

– Странно, – заметил я, – по-моему, это можно понять, даже если тебе не дают трех дней на размышление.

Мы рассмеялись. Она смеялась громче меня.

– Обычно все они спрашивали: «А что от меня требуется? Вы только скажите, я все сделаю, только бы помочь вам». Но стоило сказать, что надо бы, к примеру, починить матросам башмаки, как они сразу же вставали на дыбы. Говорили: «Нет, так дело не пойдет. Такого уговора у нас не было…»

– Надо бы выпить еще по одному виски, – заметил я.

Сходил в бар и снова вернулся с двумя полными стаканами.

– Ну вот, теперь давай дальше.

– Был еще один, тот, едва поднялся на борт, сразу же составил себе жесткий распорядок дня. Для здоровья, говорил, главное – это правильный образ жизни. И каждое утро на передней палубе занимался ритмической гимнастикой. Я опрокинул свое виски.

– Однажды, – проговорил я, – я напишу о тебе американский роман.

– Почему именно американский?

– Из-за виски. Ведь как-никак, а напиток-то это американский. Давай дальше.

– Был один, который оставался здесь целые три недели. Этот задержался дольше всех остальных. Он был молод, беден и красив. У него было очень мало вещей, ни белых брюк, ни лавандовой воды. Только он никогда не смотрел на море, почти никогда не выходил из своей каюты. Все читал Гегеля. Однажды я полюбопытствовала, неужели это так интересно, а он ответил: это гениальный философ, можно сказать, основа всех основ. А потом добавил, что, если бы я прочла его, это могло бы очень даже просветить меня насчет моей личной жизни. Это показалось мне, как бы это сказать, бестактным, что ли. Он все время только и делал что читал, читал – говорил, вряд ли ему в жизни еще представится такая возможность, и грех было бы ею не воспользоваться, ведь у него уже никогда не будет столько свободного времени. Я дала ему много денег, во всяком случае, достаточно, чтобы целый год не зарабатывать себе на жизнь, а только и читать своего Гегеля.

Потом добавила:

– Честно говоря, этого я бы даже могла оставить здесь.

Выпила свое виски.

– Так мы с тобой напьемся, – заметила она.

– Чуть больше, чуть меньше, – ответил я, – какая разница?

– Послушай-ка, – проговорила вдруг она, – а знаешь, я еще ни разу не брала с собой пьяницу.

– Что, неужели ни разу?

– Знаешь, – смеясь, пояснила она, – наверное, это единственная глупость, которой я еще ни разу не совершала.

– Что ж, – рассмеялся и я, – похоже, теперь у тебя будет полный джентльменский набор.

– Да, теперь я смогу с полным правом сказать, что совершила все глупости, какие только существуют на свете.

– Давай дальше.

– Ой, их было так много. Я рассказываю тебе только о тех, что были забавными. Был еще один, так тот в первый же день заявил: «Ладно, хватит, а теперь скажи-ка мне правду, что это за дурацкая история?» Я спрашиваю: «Какая еще история?» А он и отвечает: «Ну эта, про какого-то Гибралтарского матроса». Мы едва успели выйти из порта, где познакомились.

Она так хохотала, прямо до слез. Ей даже пришлось снять очки, чтобы вытереть глаза.

– А еще один, – вспомнила она, теперь ей уже было трудно остановиться, – на третий день вытащил фотоаппарат. Это «Лейка», сообщил он мне, а у меня еще был «Роллифлекс» и маленький «Цейсс», он, правда, не такой модерновый, но я и сейчас предпочитаю его всем остальным. Так вот, тот целыми днями шатался по палубе то с «Роллифлексом», то с «Лейкой», то с «Цейссом», говорил, подстерегает всякие редкие морские эффекты. Мечтал сделать альбом о неведомом море, каким его еще никогда и никто не видел.

Я усердно молчал, изо всех сил стараясь не перебивать, чтобы она рассказывала дальше.

– Самым противным из них, – увлеклась она, – оказался один тип, веривший в Бога. Не знаю, может, такие вещи не заметны на суше, если их и на море-то не сразу распознаешь. Правда, я сразу заподозрила что-то недоброе, потому что у него не было ни одного приятеля среди матросов. И он без конца расспрашивал их насчет личной жизни. Думаю, Лоран почуял это еще раньше меня. И вот однажды вечером я решила его напоить. Тут у него язык-то и развязался, так разболтался, что не остановить, я, конечно, как могла поддерживала беседу, и в конце концов он возьми да и скажи, что, дескать, этот Гибралтарский матрос убил человека, стало быть, грешник, что он достоин сострадания и ему очень пошло бы на пользу, если бы за него кто-нибудь как следует помолился.