Маргерит Дюрас - Матрос с Гибралтара

– Я ждала тебя.

– Знаешь, я и сам не знаю, чего хочу, – признался я.

– Тебе надо, – медленно проговорила она, – спать на палубе.

Я стоял перед нею, лежащей на кушетке. Должно быть, меня трясло как в лихорадке.

– Поговори со мной, – попросила она.

– Не могу, – ответил я. И попытался засмеяться. – По правде говоря, мне еще никогда в жизни не приходилось ни с кем разговаривать. Я просто не умею.

– Какая разница, – ответила она.

– Господи, какие же мы придурки. Видишь, теперь и я тоже поглупел.

На этот раз это она попросила меня уйти.

Спал я очень мало, но в ту ночь по крайней мере у себя в каюте. И проснулся в такую же рань, как и накануне. Потом опять свежий, обжигающий кофе после бессонной ночи. Так уж было заведено на этой яхте: кофе всегда под рукой для тех, кому не спится. Ко мне подошел Бруно. Он выглядел как-то необычно бодро.

– Ты что, заболел, что ли? – поинтересовался он. Открывая дверь бара, я заверил его, что вполне здоров.

– Все дело в освещении, – пояснил я, – никак не могу привыкнуть.

Он шутливо указал мне рукой на берег.

– Сет. Через полчаса будем там. Надо бы ее разбудить.

Я спросил, с чего это у него такое веселое настроение.

– Знаешь, по правде говоря, все это начинает казаться даже забавным, – признался он.

Появился Лоран, он тоже услыхал его слова.

– Лучше поздно, чем никогда, – бросил Лоран. – А то у него еще с Сицилии все время такая физиономия, что и смотреть-то тошно.

– Ты что, по-прежнему собираешься сойти в Сете? – спросил я.

– По правде говоря, – ответил Бруно, – я уже и сам толком не знаю. Когда начинаешь относиться ко всему этому с юмором, можно и еще немножко потерпеть. Просто надо научиться принимать вещи такими, какие они есть.

Вскоре на палубе появилась и она. И окликнула меня, остановившись у двери бара. Мы мило и вполне приветливо поздоровались, она впервые поинтересовалась, как я себя чувствую. Одета была как обычно, в черные брюки и черный же пуловер, правда, не причесана, и волосы спадали ей на плечи. Я ответил, что у меня все в порядке, только вот спал маловато. Больше она ни о чем не спросила. Выпила две чашки кофе, стоя, прислонившись к двери бара, потом вышла и стала смотреть на город. Поздоровалась с Бруно, который, по-прежнему в веселом расположении духа, тоже глядел на город. Я знал, что она тревожилась из-за Бруно и была довольна, увидев его смеющимся. Тоже посмеялась с ним за компанию. Можно было подумать, будто оба смеются, забавляясь видом города, странное это было зрелище.

– Так ты не сходишь в Сете?

– Может, пока и нет, – ответил Бруно. – С тех пор как я услыхал про этого Эпаминондаса, у меня что-то появилось желание познакомиться с ним поближе.

– Мне было бы приятно, – улыбнулась она, – если бы ты остался.

Мы были в сотне метров от внутренней гавани. На пристани показался человек, он размахивал руками, подавая яхте какие-то знаки. Она, смеясь, ответила. Я подошел к ней поближе.

– Вот увидишь, – сказала она, – что это за тип, второго такого нет.

– Как раз под стать вам, – все еще смеясь, заметил Бруно. Было впечатление, будто он пропьянствовал всю ночь напролет.

Она оставила нас и пошла причесаться. Когда яхта причалила, она уже вернулась назад.

Эпаминондас оказался молодым красивым греком. По тому, как он на нее посмотрел, я понял, что он слишком хорошо помнит свое плавание на яхте. Первым, что бросилось мне в глаза, было не столько лицо, сколько видневшаяся из-под распахнутой рубашки довольно странная татуировка – прямо на том месте, где положено биться человеческому сердцу. Изображено было тоже сердце, точь-в-точь поверх настоящего, насквозь пронзенное кинжалом. А над лезвием, как бы в капельках брызжущей дождем крови, написано чье-то имя. Начиналось оно с буквы «А». Больше я ничего не смог разглядеть. Поскольку он был явно глубоко взволнован встречей с ней, вытатуированное сердце билось так же сильно, как и его настоящее, и кинжал то и дело снова вонзался в рану. Должно быть, это память о большой любви его юности. Я тепло пожал ему руку, может, даже чересчур тепло. Она уловила мои старания получше разглядеть его татуировку, улыбнулась и посмотрела прямо мне в глаза, впервые с Пьомбино. Таким взглядом, что мне показалось, будто ей хотелось как-то ободрить меня, будто она-то уже знала, что рано или поздно мы сможем все превозмочь и со всем справиться. Будто это всего лишь вопрос времени, терпения и доброй воли – да-да, именно доброй воли. После сердечной встречи грека с матросами, особенно с Лораном, с которым, похоже, они были близкими друзьями, все пропустили в баре по стаканчику за встречу. Эпаминондас явно предпочел бы остаться с ней наедине, однако она настояла, чтобы и я тоже остался с ними. Взяли бутылку шампанского. Эпаминондас тоже смотрел на меня с любопытством, но все же не с таким, как я на него. Должно быть, он уже успел до меня наглядеться на пару-тройку моих предшественников, и такого рода явления перестали слишком занимать его внимание. Кстати, и меня тоже больше ничуть не смущало, когда на меня смотрели как на одну из естественных потребностей в жизни женщины. К тому же свое любопытство Эпаминондас удовлетворил довольно быстро. И тут же приступил к своему рассказу.

Эпаминондас сменил профессию. Теперь он стал шофером, водил грузовики между Сетом и Монпелье. Вот благодаря этому-то новому занятию ему и представился случай встретиться с Гибралтарским матросом. Надо сказать, и он, этот самый Гибралтарский матрос, тоже, если можно так сказать, сменил профессию. Теперь он заправлял одной из бензоколонок на шоссе между Сетом и Монпелье. Услыхав эту новость, она улыбнулась. Я тоже. Стоило Эпаминондасу начать свое повествование, как мною тотчас же овладело какое-то неудержимо благодушное расположение духа. Рассказывал он с большой деликатностью и явно стараясь щадить чувства слушательницы. Заранее извинился насчет бензоколонки, что вынужден был сообщить ей этакую новость, добавив при этом: что поделаешь, гибралтарским матросам тоже приходится заниматься тем, что подвернется, а не тем, чем бы им хотелось, они ведь не такие, как все прочие. Это очень модерновая бензоколонка, в отличном состоянии и, должно быть, приносит неплохие барыши. Гибралтарский матрос заправляет на колонке всеми делами и даже, если верить людям, ее совладелец.

На сей раз его звали Пьеро. Не было человека в департаменте, кто не знал бы этого Пьеро. Хотя никто не мог сказать, откуда он родом. Объявился здесь, в департаменте Эро, всего три года назад, сразу же после Освобождения. Ясное дело, Пьеро – это не настоящее его имя, но поскольку никто, даже она сама, не знает, как на самом деле зовут Гибралтарского матроса, то какое это, в сущности, имеет значение? Есть ли на свете что-нибудь более относительное, чем имена, будь то собственные или нарицательные? К примеру, его, Эпаминондаса, весь Сет зовет Гераклом – ну и что это меняет? И притом, шутливо добавил он, я и сам понятия не имею, почему именно Гераклом… Она согласилась. У этого Пьеро полно клиентов, продолжил Эпаминондас. Что еще? Он француз и, насколько можно судить по произношению, должно быть, немало времени провел на Монмартре. Пьеро – мастер на все руки, другого такого здесь не сыщешь. По выходным разъезжает на американской тачке, которую купил почти даром и собственноручно привел в порядок, с виду, ну, точь-в-точь допотопный драндулет тех времен, а запросто делает сто двадцать в час. Еще одна занятная подробность: никто не знает, чтобы у этого Пьеро была какая-нибудь постоянная женщина. Нельзя утверждать, чтобы он был святошей, у него немало клиенток, женщин богатых и праздных, из вполне благополучных семейств Эро, но он не женат и живет один. Однажды Эпаминондас спросил его, почему, в ответ он сказал одну вещь, которую ему ужасно прискорбно довести до ушей Анны.