Татьяна Корсакова - Время черной луны

Вдох…

Выдох…

…Холодно. И лодыжка болит. В голове снова грохот барабанов. И щеки мокрые. Из-за слез? Чтобы понять, нужно рискнуть и открыть глаза, а ей страшно. Всякий раз, когда она открывала глаза, окружающий мир необратимо менялся. В худшую сторону… Но сидеть в темноте и неведении еще страшнее.

Вдох…

Выдох…

…Это не слезы, а всего лишь дождь: мелкий, нудный, не по-летнему холодный. Барабанит по разлапистым кленовым листьям, превращая тусклый свет фонаря в дымное марево, собирается лужицами на обтянутых мокрой сорочкой коленях. Пахнет шерстью – это от пиджака, наброшенного на плечи. Пиджак тоже мокрый, но с ним все равно теплее и как-то надежнее. Пиджак, как якорь, удерживает ее в реальности, не позволяет свихнуться окончательно.

А свихнуться есть от чего. Ведь еще мгновение назад она стояла перед раскрытым больничным окном, а теперь вот сидит на скамейке в пустынном сквере и не может вспомнить, как здесь очутилась. Опять амнезия?..

Не похоже. Все, что было до этого момента, она помнит: и лжедоктора, и мертвую медсестру, и приказ, которому невозможно сопротивляться. Ей велели бежать, и она побежала. Знать бы еще, кто велел и где она сейчас.

Лия встала на ноги, тут же ойкнула, схватилась за распухшую лодыжку. Это еще с пустыря: кажется, она тогда упала и подвернула ногу. А может, из-за побега. Она ведь даже не знает, на каком этаже была палата, с какой высоты пришлось прыгать. И зачем она вообще прыгала, почему не дождалась кого-нибудь из персонала, не рассказала о произошедшем?

А ей бы поверили? В среднестатистических больницах маньяки не нападают на среднестатистических пациенток и не убивают среднестатистических санитарок…

В густых предрассветных сумерках послышались голоса: мужской и женский. Они о чем-то спорили, вибрируя от злости. Нельзя, чтобы ее заметили. Подволакивая больную ногу и стараясь не обращать внимания на подкатывающую к горлу тошноту, Лия сошла с дорожки. Босые ступни заскользили по мокрым кленовым листьям. Удержать равновесие удалось лишь чудом, но за него тут же пришлось расплачиваться.

Ее рвало долго и мучительно. Пустой желудок завязывался в узел, пытаясь исторгнуть из себя хоть что-нибудь. Перед глазами плыли радужные круги, а пальцы судорожно цеплялись за шершавый ствол старого клена. Зато потом, когда желудок наконец угомонился, стало немного легче. Получилось даже разогнуться, медленно, придерживаясь за дерево, чтобы не упасть. Голоса слышались уже с другого конца аллеи. Какое счастье, что на свете есть такие равнодушные люди. Или нелюбопытные. Или слишком увлеченные собственными проблемами…

Все, надо уходить. Скоро окончательно рассветет, и обязательно возникнут новые проблемы. А их и без того хватает. Проблем у нее выше крыши. А сама крыша, похоже, едет. Провалы в памяти, бой барабанов, голос… Понять бы еще, куда она попала, далеко ли до дома. В темноте не разобрать, где заканчиваются деревья и начинается город. Надо просто двигаться вперед, только не по аллее, а вдоль нее, от греха подальше.

Аллея закончилась внезапно, оборвавшись у тяжелых чугунных ворот. Черные завитушечки, грустные херувимчики, похожие на перекормленных младенцев. Теперь она знает, где находится! Хоть тут повезло: от старого парка до ее дома всего сорок минут ходу. Это если быстро и на здоровых ногах. В ее случае нужно постараться управиться за час.

В плотной пелене дождя дом выглядел унылым и сонным. Хорошо, что дождь. А еще удача, что сегодня выходной, все спят, даже дворничиха тетя Шура. Может, даст бог, получится пройти незамеченной.

Пройти удалось, да что толку? Возле двери своей квартиры Лия вдруг вспомнила, что ключей-то у нее нет, ключи лежали в сумочке, а сумочка осталась на пустыре.

От безысходности захотелось выть в голос. Что же делать? Еще чуть-чуть и станет совсем светло. А она в таком виде: с разбитой головой и поцарапанным лицом, в ночной сорочке с больничной печатью. Как же ей на улицу? И к соседям нельзя. Соседи, может, и добрые люди, но вопросов точно не избежать. Что она им ответит? Ничего не помню, не ведаю, что творю?

Надо думать. Как говорит Анатолий Маркович, безвыходных ситуаций не бывает. Анатолий Маркович – вот кто помог бы ей, не задавая лишних вопросов, но его, к несчастью, нет сейчас в городе. Он на ежегодной конференции психиатров в Стокгольме, вернется через три дня, не раньше.

Алика и Любка, единственные подружки, которым можно доверять, улетели на две недели в Египет. Остальные – приятели, сослуживцы – не те люди, к которым позволительно запросто прийти ранним утром босоногой, в ночной сорочке и с разбитой головой. Если и не спросят в лоб о том, что с ней случилось, то обязательно начнут строить предположения. Еще неизвестно, как далеко эти предположения их заведут. Вдруг прямиком к воротам той самой больницы, из которой она сбежала.

Она ведь даже не может толком объяснить, как туда попала. Если верить Петровне, то из морга, а наверняка никто не знает. Или знает?..

Хозяин пиджака должен быть в курсе. Это же он о ней позаботился, вызвал «Скорую», одежку свою пожертвовал. Плохой человек так бы ни за что не поступил, а он даже не подумал, что в пиджаке документы остались, торопился, наверное. Вот его бы найти.

От бетонного пола тянуло холодом, да и небезопасно тут стоять, еще увидит кто. Лия в нерешительности переступила с ноги на ногу, поплотнее запахнула пиджак. Надо что-то предпринять и как можно быстрее.

В крошечной каморке дворничихи тети Шуры пахло мышами и пылью, зато было тепло и сухо. Каморка запиралась навесным замком, ключ от которого висел тут же, на противопожарном щитке. Красть у тети Шуры было нечего. Самое ценное, алюминиевое ведро и форменную оранжевую робу, выданную управдомом в прошлом году, дворничиха хранила дома, а здесь валялось то, что честному человеку и задаром не понадобится: старое тряпье, стоптанные боты и совсем «лысая» от длительного использования метла. А Лие вот понадобилось…

Из мятого, слежавшегося барахла она выбрала старые джинсы и косынку. Джинсы пришлись почти впору, лишь чуть-чуть болтались на бедрах. Если заправить в них сорочку, а сверху всю эту «красоту» прикрыть пиджаком, то получится вполне сносно. Не Карден, конечно, но на улицу выйти можно. Косынка одуряюще пахла чем-то приторно-сладким и цвета была пролетарского, кумачового, зато удачно маскировала разбитую голову и слипшиеся от крови волосы. А боты оказались велики, ушибленная лодыжка разнылась еще сильнее, но тут уж ничего не поделаешь, придется потерпеть.

Решение было спонтанным и, скорее всего, опрометчивым, но ничего более конструктивного в Лиину голову не приходило. Ситуация получалась почти безвыходной. В собственную квартиру хода нет. В больницу возвращаться тоже нельзя. Во-первых, не знает она, в какой именно больнице провела минувшие сутки, а во-вторых, там ее наверняка уже ждут с распростертыми объятиями, как свидетельницу убийства. Или как преступницу… Никто, кроме нее, лжедоктора не видел. Опять же, резиновые перчатки никаких отпечатков не оставляют. А с несчастной Петровной справился бы и ребенок, такой она была щупленькой. Но даже не это главное. Главное, что добропорядочные граждане, претендующие на роль свидетеля, не станут сбегать с места преступления через окно, а вызовут милицию и подробно обо всем доложат. А Лия сбежала, хоть и не хотела. И как доказать, что действовала она в состоянии аффекта или, того хуже, повинуясь чьей-то злой воле. Тут уж выбор не богат: либо в тюрьму, либо, принимая во внимание ее наследственность, в психушку. А она ни в тюрьму, ни в психушку не хочет. Остается одно…