Дафна дю Морье - Трактир «Ямайка»

Она подождала, пока не услышала на лестнице шаги. Девушка слышала, как трактирщик что-то бормочет себе под нос. Затем он, к ее облегчению, свернул и пошел по другому коридору, налево от лестницы. Вдалеке хлопнула дверь, и наступила тишина. Мэри решила, что больше не будет ждать. Если она останется под этой крышей хотя бы на одну ночь, силы покинут ее, и она пропадет. Пропадет, сойдет с ума и сломается, как тетя Пейшенс. Девушка открыла дверь и прокралась в коридор. На цыпочках подошла к лестнице. Остановилась и прислушалась. Ее рука была на перилах, а нога на верхней ступеньке, когда она услышала звук, доносившийся из другого коридора. Кто-то плакал. Кто-то, чье дыхание вырывалось со всхлипываниями и спазмами; кто-то, пытавшийся заглушить звук подушкой. Это была тетя Пейшенс. Мэри подождала минуту, а потом повернулась и пошла обратно в свою комнату, бросилась на кровать и закрыла глаза. Что бы ни ждало ее в будущем и как бы она ни была напутана, она не уйдет из трактира «Ямайка» сейчас. Она должна остаться с тетей Пейшенс. Она нужна здесь. Может быть, Мэри сможет утешить тетю Пейшенс, и они придут к взаимопониманию, и каким-нибудь образом — сейчас девушка была слишком утомлена, чтобы понять, как именно, — она сможет защитить тетю Пейшенс и встанет между нею и Джоссом Мерлином. Семнадцать лет ее мать жила и работала одна и испытала больше трудностей, чем когда-либо придется испытать Мэри. Уж она бы не убежала, испугавшись полубезумного дядюшки. Мама бы не испугалась дома, пропахшего злом, как бы одиноко ни стоял он на открытом всем ветрам холме — одинокой вехой, бросающей вызов человеку и буре. У матери Мэри хватило бы смелости сразиться с врагами. Не только сразиться, но и победить их в конце концов. Эта женщина была не из тех, кто отступает.

Мэри долго лежала на жесткой постели, и ее голова была переполнена мыслями, когда она молилась на сон грядущий. Каждый звук оказывался новым ударом по нервам — от мышиного шороха в углу позади нее до скрипа вывески во дворе. Девушка считала минуты и часы бесконечной ночи, и только когда первый петух пропел в поле за домом, она перестала считать, вздохнула и заснула как убитая.

Когда Мэри проснулась, с запада дул сильный ветер и сквозь пропитанный влагой воздух светило бледное солнце. Дребезжание окна пробудило девушку от сна. Дневной свет и цвет неба подсказали Мэри, что она заспалась и сейчас, должно быть, уже больше восьми часов. Выглянув в окно, она увидела открытую дверь конюшни и свежие следы копыт на грязи. Испытав огромное облегчение, девушка поняла, что хозяин, должно быть, уехал из дома и она хоть немного сможет побыть с тетей Пейшенс наедине.

Мэри торопливо распаковала сундук, вытащила толстую юбку, цветной передник и тяжелые туфли, которые носила на ферме. Через десять минут она уже умывалась в глубине кухне, там, где моют посуду. Тетя Пейшенс вернулась из курятника за домом, неся в переднике свежие яйца, только что собранные из-под кур, и вынула их со слегка таинственной улыбкой.

— Я подумала, что тебе захочется съесть яичко на завтрак, — сказала она. — Я видела, что вчера ты была слишком усталой и не могла как следует поесть. И я приберегла тебе капельку сливок.

Сегодня тетушка держалась вполне нормально и, несмотря на красные ободки вокруг глаз, говорившие о беспокойной ночи, совершенно очевидно старалась быть бодрой. Мэри решила, что лишь в присутствии мужа Пейшенс раскисает, как испуганный ребенок, а в его отсутствие обладает способностью все забывать — тоже как ребенок, — и может получать удовольствие от таких мелочей, как приготовление завтрака для Мэри.

Обе они избегали упоминаний о минувшей ночи и хозяине. Куда он отправился и зачем, Мэри не спрашивала, да ей было и все равно: она была только рада от него избавиться. Мэри видела, что тете хотелось поговорить о вещах, не связанных с ее нынешней жизнью; казалось, она боится любых вопросов, и Мэри, щадя Пейшенс, погрузилась в описание последних лет жизни в Хелфорде, болезни и смерти матери.

Трудно было сказать, насколько вникает во все это тетя Пейшенс; конечно, она время от времени кивала и поджимала губы, и качала головой, и издавала короткие восклицания; но Мэри казалось, что годы страха и тревог отняли у бедняжки способность сосредоточиться и что какой-то подспудный ужас не дает ей полностью заинтересоваться какой бы то ни было беседой.

Все утро женщины занимались обычной работой по дому, и таким образом Мэри смогла получше осмотреть трактир.

Это было мрачное, несуразное строение с длинными коридорами и неожиданно возникающими комнатами. В бар вел отдельный вход с боковой стороны дома, и хотя комната эта теперь пустовала, в ее атмосфере чувствовалось что-то тяжелое, напоминающее о том времени, когда она была в последний раз полна: застоявшийся привкус старого табака, кислый запах спиртного и потных и грязных человеческих тел, тесно прижатых друг к другу на темных замызганных скамьях.

Несмотря на все неприятные ассоциации, которые она вызывала, это была единственная комната в трактире, казавшаяся обитаемой, а не мрачной и тоскливой. Другие помещения были запущенными и неиспользуемыми; даже гостиная рядом с вестибюлем имела заброшенный вид, казалось, уже много месяцев прошло с тех пор, как честный путник переступил ее порог и согрел свою спину у жаркого огня. Комнаты для постояльцев наверху были в еще худшем состоянии. В одной из них хранился всякий хлам, у стены громоздились ящики и старые попоны, изгрызенные и изорванные выводками крыс или мышей. В комнате напротив на сломанной кровати лежали картошка и репа.

Мэри догадалась, что ее комнатка раньше тоже была в таком же состоянии, и только благодаря тете она теперь хоть как-то обставлена. В комнату хозяев, дальше по коридору, девушка не осмелилась войти. Этажом ниже, в конце длинного коридора, который шел параллельно верхнему в противоположную сторону от кухни, находилась другая комната, дверь ее оказалась заперта. Мэри вышла во двор, чтобы заглянуть туда через окно, но к раме была прибита доска, и она ничего не смогла разглядеть.

Дом и пристройки образовывали три стороны квадратного двора, в центре которого были поросший травой земляной вал и поилка для скота. Дальше лежала дорога, тонкая белая лента тянулась в обе стороны до самого горизонта, окруженная поросшей вереском пустошью, коричневой и набухшей от проливных дождей. Мэри вышла на дорогу и огляделась вокруг: повсюду, насколько хватало глаз, не было ничего, кроме черных холмов и торфяников. Трактир с его высокими строениями из серого шифера хотя и казался негостеприимным и необитаемым, был единственным жилищем посреди этого ландшафта. К западу от «Ямайки» вздымали свои вершины высокие скалистые холмы. Некоторые из них имели ровные склоны, и трава на них отливала желтизной под непостоянным зимним солнцем; однако другие производили зловещее впечатление своими вершинами, увенчанными гранитом и огромными каменными плитами. Солнце то и дело заслоняли облака, и длинные тени пробегали над пустошью, как пальцы. Цвет появлялся пятнами; временами холмы были пурпурными, чернильными или пестрыми, а затем слабый луч солнца пробивался сквозь тонкое облачко, и один холм становился золотисто-коричневым, тогда как его соседи по-прежнему томились в темноте. Картина ни на миг не оставалась одной и той же: к востоку царил жаркий полдень и пустошь была неподвижна, как песок в пустыне, а к западу арктическая зима уже опустилась на холмы, принесенная рваным облаком, похожим на плащ разбойника с большой дороги и просыпавшим град, снег и колючий дождь на гранитные вершины. Воздух здесь был здоровый, сладко пахнущий, холодный, как в горах, и удивительно чистый. Это явилось откровением для Мэри, привыкшей к теплому и мягкому климату Хелфорда, с его высокими зелеными живыми изгородями и большими деревьями. Даже восточный ветер там не был суровым, так как плечо мыса служило защитой для тех, кто жил на суше, и только река при восточном ветре становилась вдруг бурной и зеленой, а гребни волн взбивались пеной.