Людмила Бояджиева - Семь цветов страсти

После завтрака, выслушав недоумения Рудольфа по поводу неожиданного снегопада, бывшего последний раз в эту пору накануне Первой мировой войны, хозяева поднялись на Башню. Холмы, поляны, леса, еще не сбросившие листвы, покорно приняли тяжесть влажного снежного покрывала. Кое-где пробивалась яркая, недогоревшая крона ясеня или клена, темные ветки елок серебрила седина. Лужайки и газоны парка, спускавшиеся к свинцово-блестящей реке, светились матовой белизной. Пустота, чистый лист, на котором предстоит начертать свою новую судьбу — прекрасную небывалую мелодию.

— Ну что ж, пора просыпаться, радость моя. Пора начинать бой.

От пронзительных порывов влажного ветра, несущего над их взлохмаченными головами и над всем продрогшим миром рваные клочковатые облака, от страха и восторга, предшествующих всякой праведной битве, они крепко обнялись. И стояли долго, как на перроне у отбывающего поезда. Из-за суконного плеча Майкла Дикси увидела мелькнувший внизу световой зайчик и обмерла, не в силах ни закричать, ни заплакать. Перед глазами мгновенно вспыхнуло чужое, ненужное воспоминание: сплетенные на золотом песке южного острова обнаженные тела, следящий за ними из-за кустов объектив Сола. Зеркальный отблеск, залетевший издалека, шальная пуля, устремленная в сердце.

Дикси спрятала лицо в теплый шарф на груди Майкла, пахнущий таким летучим, таким ненадежным счастьем.

— Не отпускай меня, Микки. Никогда не отпускай!

Он изо всех сил прижал ее к себе и почему-то, наверно оттого, что от любви и нежной жалости перехватило дух, подумал: «Вот так бы и умереть — не разъединяя слившихся губ».

— Итак, мы выходим к финалу. Сегодня двадцать пятое октября — редкое везение! Могу признаться, что впервые укладываюсь в сроки. Хотя толкусь на режиссерской делянке чуть ли не три десятилетия. Руфино, ты помнишь мой первый фильм? — Шеф начал выступление перед членами Лаборатории в каком-то элегическом тоне.

— «Голубые слезы». 1957. Студия Лоренса, убытки три миллиона… — с готовностью, компьютерным голосом дал справку Руффо Хоган.

— Довольно, довольно! — с досадой остановил его шеф. — Достоинства истинного интеллектуала определяются не возможностями профессиональной памяти, а умением вовремя забывать ненужное.

— Я как раз собирался подчеркнуть, что не только «Голубые слезы», но и три последовавшие за ними ленты начисто выпали из обстоятельных описаний твоих творческих достижений, Заза. Не без моей помощи все твои биографии начинаются с триумфального «Выстрела в спину».

— Это урок для всех. — Шеф ледяным взглядом обвел присутствующих. — Вам придется кое-что хорошо запомнить, господа, и кое-что забыть после того, как наш фильм наделает шуму.

— Постучите по дереву, шеф. Вся соль в финале, который еще предстоит снять, — напомнил продюсер.

— Коротко опишу ситуацию тем, кто в силу своей занятости не смог следить за развитием «импровизационного стержня» нашего сценария. — Руффо обратился к молчаливо отсиживающей группе «технарей». — Мы сделали попытку вывести действие к финальной прямой. Как известно, наши герои расстались. Москвич, как у них водится, запил горькую, опустившись до свинского состояния, француженка затеяла истерическую возню вокруг подготовки собственного самоубийства. Составила завещание, записала музыку Артемьева в исполнении уличного бродяги и заявила о своем желании посетить напоследок Вальдбрунн. Очевидно, для последней встречи и разрыва с русским. Мы приняли все это за чистую монету и поспешили опередить события. Письма, подброшенные нами в замок для его неудачливых хозяев, имели намерение помирить и сосватать эту пару, что нам и удалось. «Группе слежения» посчастливилось заснять поэтические сцены на верхушке Башни, сдобренные изрядной долей высокопробной эротики.

— На мой непросвещенный взгляд, эксперимент не слишком удался. — Заявил Квентин. — Помнится, кто-то здесь обещал убойные кадры.

Продюсер с вызовом посмотрел на шефа.

— Да, мы намеревались сделать шаг по целине и общими усилиями мы сделали его. После того, как Соломон Барсак выбыл из игры, я схватился за голову. Но незаменимых людей, к счастью, нет… Вот так и меня когда-нибудь спишут на свалку… — Шеф мрачно осмотрел компаньонов и скомандовал в механику: «Прокрутите в темпе последний ролик. Я хочу убедить уважаемого спонсора, что его деньги потрачены не впустую».

В комнате погас свет и на экране зашумел ветвями клен над могилой капитана Лаваль-Бережковского, в сени которого носатый скрипач затянул «Ave, Maria».

— Дальше, дальше! — скомандовал шеф. — Во… Чудесно. Я готов смотреть волнующую сцену снова и снова. Разве это не убедительное доказательство моей изначальной идеи, которую кое-кто из вас считал бредовой? Какая выразительность в нарочитой статичности, какая необычная, невозможная для нормального кино игра планов! Смело и необычайно трогательно! Честное слово, этот жадный секс на верхушке Башни, под ночным небом… Это обреченное неистовство двух зрелых, слившихся в любовном экстазе людей! Нет — в экстазе Любви! Белые колени, поднимающиеся из-под черного платья, этот фрак! Изысканно, чертовски изысканно! Смотрите! Вы когда-нибудь видели секс во фраке? Нет, естественно, не в комедии. Предполагали, что мужчина без штанов и в «бабочке» выглядит смешно? Ничуть. Этот парень сделал невозможное — трагедия и фарс в полном масштабе! Уверен, он переплюнул бы самого Дастина Хоффмана, если бы сообразил сменить профессию.

— Наши камеры снизу могли схватить только отчетливые крупные детали — контуры, светотени. — Вставил руководитель «бригады слежения», заменивший Сола. — А «жучок», установленный непосредственно на площадке башни, из-за своей статичности не мог менять планы и следовать за объектом. Он брал только то, что попадало в объектив само — колено, фалды фрака, часть обнаженного бедра, прижатого к шероховатому камню…

— Даже изощряясь в составлении съемочного плана, мы бы не смогли добиться подобного эффекта, — одобрил шеф. — Отлично удались, на мой взгляд, эпизоды «ужина в замке» и постельная эпопея в спальне. Ну, конечно, кладбищенская прогулка героини, попытка записи музыки с бродячим музыкантом — Дикси здесь, что и говорить, на высоте… Иногда я начинаю завидовать этому русскому. Чертовски повезло малому! Даже в качестве иллюзии эти деньки стоят того!

— Вы забываете о финале, — осторожно напомнил Руфино. — Или у вас изменились планы?

Шеф «не заметил» вопрос, делая вид, что полностью увлечен экраном.

— Ну, это можно пропустить. Алан Герт в постели — не слишком дорогое зрелище. Тем более, что измена героини в сценарий не вписывается. Только печаль, кладбища, великая музыка… Но чтение письма баронессы! Ай, да Дикси, просто Элеонора Дузе! Старинные кружева, голая спина в расстегнутом подвенечном платье, свечи и белая комната — прямо как у Боба Фосса в «Джазе». — Шеф явно ликовал, просматривая ворованную «лав стори». — Ах, остановите, романтическое зрелище: господин Артемьев пишет прощальное письмо, не ведая, что этажом выше тоскует боготворимая им женщина, готовая якобы принести в жертву большой любви свою жизнь!