Вера Колочкова - Дом с мезонином в наследство

— Там, на столе, банка козьего молока стоит. Возьми, я для Анютки Тининой приготовила. Вчера видела ее на улице – бледная такая…

Сердце у него тут же и сжималось – жалко становилось жену, хоть реви. Добрая ведь баба! Чего себя так изводит, зачем… Оно, конечно, понятно – зачем. Любит она его. Но он–то в этой беде ей не помощник, получается. Единственное, что и может только - «договоренности» эти дурацкие соблюдать…

— …Слушай, мать, а что у тебя все–таки случилось–то? Ведь случилось? — снова повернулся он к Тине, пытаясь заглянуть в зеленые ее глаза.

— Случилось, Лень. Только давай потом, ладно? Не могу я пока про это говорить. Просто… Мне ненадолго уехать надо… За домом присмотришь, ладно? А то Митеньке некогда – Марина вот–вот родит…

— Куда уехать? Зачем?

— Так надо, Лень. Не спрашивай меня больше ни о чем, а?

— Хорошо. Только скажи – ты к нему едешь?

— К кому?

— Ну… К Антону своему?

— Нет. Он умер, Леня. Еще два месяца назад.

Они коротко глянули друг другу в глаза, и будто перебежали–перетекли через этот быстрый взгляд все прошедшие здесь, в Белоречье, их годы. Может, горькие, может, счастливые, как–то они никогда не говорили об этом. Запретной была эта тема, потому как незримо и всегда присутствовал между ними неведомый для Лени Антон, Тинин муж. И Полинка тоже, конечно, присутствовала меж ними со своей многострадальной любовью, но все ж она была осязаема, видима и очень даже порой слышима. А вот Антон… Трудно, наверное, ревновать любимую женщину к человеку, которого никогда не видел. Еще труднее с этой ревностью на годы смириться. И научиться уважать чужую любовь, тебе не доставшуюся, тоже трудно. И потому все, все было в их взгляде – и Лёнина неприкаянная любовь, и боль, и ожидание, и Тинино виноватое сожаление. Леня опустил глаза первым, даже попытался сделать, будто опомнившись, приличествующее случаю скорбное лицо. Только никакого такого лица у него не получилось, конечно же. А получилась, выплыла вдруг сама собой на лице дурацкая и тщательно скрываемая надежда–радость, которая вроде даже и нелепо, даже и кощунственно выглядит в сложившейся ситуации – человек умер все–таки… Такие же примерно лица бывают у скорбящих уставших родственников на похоронах старого богатого дядюшки, измучившего всех долгим своим умиранием, когда снаружи изо всех сил надо делать подобающее скорбной процедуре лицо, а внутри уже идет–производится напряженный расчет, как бы другие, чего доброго, с наследством не обошли… Впрочем, Тина на Лёню за это лицо и не обиделась. На него вообще очень трудно было обидеться. Да и не обязан он вовсе скорбеть по поводу ухода в мир иной человека, которого и не видел никогда…

Молчаливая затянувшаяся пауза повисла в воздухе некоторой уже неловкостью, и Лёня решил нарушить ее первым. Придав голосу чуть простоватой непринужденности, спросил осторожно:

— Значит, ты у нас теперь вдова, Тинка? Так получается? Я имею в виду – вдова юридическая…

— Да. Именно так и получается, — сердито ответила ему Тина. – Вчера сюда Антоновы дети приезжали, так они меня все юридической женой навеличивали. А ты вот теперь – юридической вдовой…

— Дети? Сюда? А чего они хотели–то?

И тут же, не дождавшись ответа, махнул рукой понимающе:

— Понял! Понял, Тинка! Они наверняка приезжали договариваться насчет дележки наследства! Ведь так? Насколько я знаю, там есть что делить… Ты тогда еще говорила – там дом какой–то особенный… С этим… С как его…

— С мезонином.

— А! Ну да. И что, много они тебе отмусолить пообещали?

— Лень! Прекрати! Ну что у тебя за выражения такие, ей богу? Отмусолить… Слово какое противное! Где ты его взял–то? Даже слух режет! И Анютка, видно, вся в тебя пошла – так иногда выскажется, что хоть стой, хоть падай…

— А что? Очень даже приличное выражение! Я думаю, литературное даже! – рассмеялся Леня, довольный тем, что неказистое это словцо вызвало в ней такую бурю эмоций. Пусть уж лучше эмоции будут, простые и человеческие, чем неловкое это молчание. - По–моему, я его в какой–то даже приличной книжке вычитал. Когда денег просят у кого, говорят – отмусоль, мол, немного…

— Не сочиняй! Говорю же – слух режет!

— Ладно, не буду. Не злись. Так значит, ты у нас теперь богатая вдовушка?

— Леня, прекрати. Мне неприятно.

— А чего тебе неприятно, Тин? Лелеять годами свою боль неприятно? Да отпусти ты ее, в конце концов! Представь, что ушел человек навсегда и боль твою с собой унес… Ну, я понимаю, любила. Понимаю, раздвоиться не могла. Понимаю, что в этом цельность твоей бабской натуры и есть. Но иногда, знаешь, чтоб спасти человека, его резать–кромсать ух как приходится. Цельность цельностью, как говорится, а жизнь дороже. Это я тебе как врач говорю.

— Это ты к чему ведешь сейчас, не понимаю? — вскинула на него грустные глаза Тина.

— К чему веду? Да мысль у меня тут в голове одна проснулась. Старая такая мысль. Древняя, можно сказать. Все спала, спала и вдруг проснулась…

— Ну?

— Слушай, Тинк… Как думаешь, а не проявить ли мне сейчас практическую мужицкую смекалку, да не сделать ли еще одну отчаянную попытку напроситься к тебе в мужья? А что? Ты теперь женщина свободная. Можно сказать – богатая. Грех, грех ее не проявить, смекалку–то! И детей мы с тобой, считай, вырастили.

— Леня! Прекрати! Мне не нравятся такие шутки, слышишь? Не к месту они!

— А я и не шучу, Тинк. С чего ты взяла, что я шучу? Я серьезен сейчас, как никогда в жизни. А за Полину не беспокойся. Она поймет. Да и то – сколько уж можно–то? И для всех наших «договоренностей» жизненно–положенные сроки, я думаю, давно прошли. Да я и помогу ей всегда, если что…Ты же меня знаешь…

— Знаю, Лень. Только все равно не надо. Остановись. Ну куда тебя понесло опять? Да и насчет «богатой вдовушки» шутка твоя, считай, не прошла. Ничего мне там вовсе не полагается. Никто ничего мне отмусоливать, как ты говоришь, и не собирался вовсе. Так что мужицкая твоя смекалка тебя подкачала. А насчет моей теперь свободы для нового замужества…Лень, ты случаем не забыл, в каком мы с тобой возрасте? Нам уже душевными делами заниматься надо, а не матримониальными… Странный ты какой, ей богу! Как маньяк зацикленный, все время об одном и том же…

— Да, Тинк. Ты права, – тихо и грустно вздохнул Леня. – А что? Маньяк, наверное, и есть. А вообще – интересная мысль какая… Всю жизнь любить одну женщину – разве это не мания? Мания и есть. Чистой воды. Надо бы с психиатром на этот счет посоветоваться…

— Ага! Давай! Давно пора… Иди лучше на стол накрывай, маньяк ты наш душещипательно–любвеобильный! Сейчас Митя с Мариной придут, обедать будем.

— Ой, а мы уже зде–е–е–сь… — послышался в дверях тоненький девчачий голосок.