Элис Хоффман - Дом черного дрозда

— Если он ночью заплачет, дай ему тряпичную соску с молоком.

Ларкин вытянулся на полу рядом с корзинкой с младенцем. В гавани было шумно, из таверн и кофеен доносились крики, но Ларкин так устал, что заснул сразу же, как только закрыл глаза. Во сне он видел ферму, высокую траву и грушевые деревья. И клюкву. Он всегда знал, когда приходило время собирать урожай. Он видел это по малейшим изменениям цвета ягод — от красного к малиновому и алому. Разочек ему что–то послышалось в середине ночи, вроде бы ребенок захныкал, но прежде чем Ларкин смог проснуться и взять соску, Люсинда нагнулась с постели и взяла ребенка к себе. Потом стало тихо.

Когда Ларкин проснулся, солнечный свет лился сквозь пыльные окна. Шум в гавани стоял неимоверный: люди и корабли, грохот грузов, стук копыт лошадиных упряжек. Ларкин почувствовал комок в горле. Он ощущал какую–то странную потерю. Через два дня он должен был явиться в форт в Брейнтри, а оттуда его пошлют в полк. Но сейчас он мог думать только об этом утре и этой комнате.

Он сел и подождал, пока сфокусируется его здоровый глаз. Кровать была пуста — это первое, что он заметил. Он почувствовал боль в груди. Люсинды не было. Ларкин схватил куртку и сунул руку в карман. А вот теперь он был совершенно сбит с толку. Деньги, полученные от рекрутера, были на месте. Он подошел к окну и посмотрел на море. Солнечный свет ослепительно сиял.

Ларкин повернулся, чтобы сесть в кресло у кровати и обдумать случившееся. И только тогда он заметил корзинку. Он наклонился и посмотрел на ребенка. Младенец спал, его крошечная грудка поднималась и опускалась. Люсинда оставила свою одежду на полу — домотканое платье, заляпанную грязью нижнюю юбку. Она разорвала простыни, чтобы было чем туго перетянуть грудь, прежде чем надеть форму. Потом она отрезала волосы и оставила их на комоде. Цвет был приятный, вроде болотного, смесь седого и каштанового.

Прежде чем собраться домой, Ларкин аккуратно завернул косу в кусок миткаля. На память ребенку. И хотя у него самого ничего такого не было, он очень ясно представлял, что нужно ребенку, включая и то, что кому–то могло бы показаться просто глупостью, — например, коса его матери.

Идя вдоль доков, Ларкин видел десятки солдат, некоторые были просто мальчишки, такие молоденькие, что им бы впору играть в войну дома во дворе. Он был готов вернуться назад и купить тот самый дом у дороги, где так любил гулять.

Теперь, когда он думал об этом всерьез, он понял, что заболоченный участок вокруг пруда за домом идеально подходит под клюкву. Он примется за работу, как только вернется домой. Каждый день он будет выходить из своей двери и думать о китах, что вздымались как горы. Он будет думать о соли и о горе и как он шел тогда по дороге, даже не подозревая о том, что принесет ему прилив. Если его спросят, где он взял ребенка, который живет с ним, он скажет, что нашел его на поле боя.

Он теперь поверил — некоторые планы составляет не человек, не судьба и даже не небеса, а обстоятельства и песня китов.

ЧЕРНЫ КУДРИ МОЕГО ЛЮБИМОГО [4] «Черны кудри моего любимого» — старая народная песня о неразделенной любви.

В каждой сказке, где есть две сестры, одна обязательно красивее, чем другая. Одна хочет, чтобы ей преподнесли мир на блюдечке с голубой каемочкой, а другая жаждет получить всего лишь розу. Моя сестра Хьюли была красавицей. Может, вы подумаете, что она была к тому же и корыстной, но нет. Алчной была как раз я.

Я хотела такого, о чем мне не стоило даже и мечтать. Я жила в старом белом доме вместе с отцом и сестрой. Некрасивая девочка, в своем воображении я была чем–то большим. Я глотала книги, как яблоки, вместе с сердцевинками, целиком, я умирала от желания добраться до этих страниц и жадно набрасывалась на каждое слово, говорившее о том, чего у меня не было, но чего мне ужасно хотелось, хотелось до боли.

Мать назвала меня Вайолет [5] Violet (англ.) — фиалка. , скорее всего, из–за этой штуки на лице — родимого пятна в форме цветка. В холодную погоду оно синело, а в теплую становилось омерзительно лиловым. Когда я потела от жары, пятно выступало еще больше, оно бугрилось и шло волдырями. Я ужасно стыдилась этого. У моей мамы было доброе сердце, но она умерла от лихорадки, когда мне было семь лет, а сестре всего пять. Мне нравилось думать, что мама оставила мне благословение, когда дала такое красивое имя. Я верила — она считала, что моей хорошенькой сестре больше ничего не нужно, кроме имени, которое вполне бы подошло мулу.

Читала я обычно в сарае, где стояли лошади. Для меня книги и сено были соединены воедино в одну сладкую милость. Не было границы между мягким шарканьем лошадей, тихо дышащих в стойлах, и великолепными мирами, которых я, скорее всего, никогда не увижу. Я читала о далеких местах, о Венеции и Париже. Я читала о мужчинах, которые искали то, чего не могли найти дома, и о женщинах, которые влюблялись в неподходящих мужчин и потом ждали возвращения любимых так долго, что день тянулся, словно год, а годы были одинаковыми, словно дни.

То же самое происходило и со мной. Г оды шли. Я стала взрослой, но не перестала читать. Когда отец и сестра засыпали, я выскальзывала из дома, прихватив фонарь. Лошади даже не вздрагивали, заслышав мои шаги. Они ко мне привыкли. Может, наслаждались шуршанием перелистываемых страниц, может, от этого сено становилось вкуснее у них во рту. Я вытягивалась с книгой в руках в лужице желтого света и слышала жужжание пчел в гнезде, притулившемся на потолочной балке прямо над головой, — тысяча крылышек, махающих в унисон, — и тогда я думала: «Я живу. Я живая».

Наш отец, рыбак Артур Кросс, был хорошим человеком. Его сломили море и потеря нашей матери. Часто он на целые недели уходил на Мидл–Бэнкс, между Кейп–Кодом и Кейп–Энн, со своим помощником Джорджем Вестом. В этом году, когда они вернулись с рыбной ловли в конце августа, оказалось, что Джордж Вест вытянулся почти на фут. Он был мускулистым, молчаливым, и руки у него были сплошь в мозолях.

Джорджу было девятнадцать — на год моложе меня, но ростом он был повыше нашего отца. Хотя Джордж говорил редко и избегал встречаться со мной глазами — возможно, боялся родимого пятна у меня на лице, — нам с сестрой было спокойнее оттого, что рядом с отцом был кто–то, кто помогал вытаскивать сети, на кого отец мог положиться. Когда рыба шла поблизости — селедка или луфарь, — отец и Джордж работали в нашей бухте.

Мы с Хьюли выковыривали для наживки моллюсков из раковин. Мы косили траву с солончаковых лугов для наших лошадей и трех дойных коров, пасшихся в поле. У меня на голове всегда была соломенная шляпа, чтобы защитить мою пятнистую физиономию. Я знала не только книги: я умела передразнивать песенку красноплечего черного трупиала, всегда предсказывавшую появление косяка сельди–сероспинки. Я умела так установить узкий лист морской травы между пальцами и свистнуть так громко, что устрицы, прятавшиеся в грязи, плевались на нас. Но все равно, пока мы с сестрой хохотали там у моря, я думала о сарае, о книгах, о желтом свете фонаря.