Мария Ветрова - Верни мне любовь. Журналистка

— Да и себе я это вряд ли прощу, — грустно сказал он, присев рядом со мной на постель и устало склонив голову на мое плечо. — Знаешь, Малыш, если бы у меня было тогда хоть пару часов на размышления, я сумел бы преодолеть это идиотское, детское еще поклонение перед Виталькиным умом, силой… чем еще? Неважно! Но сумел бы и все равно позвонил бы Потехину, рассказал ему все, несмотря ни на какие последствия. Но я замешкался, растерялся, проявил непозволительную слабость и теперь — теперь нам придется жить с этим всю оставшуюся жизнь… Прости меня, Малыш!

— Гришанечка, — начала я, точно зная, что именно сейчас скажу. Но он быстро и нежно коснулся пальцами моих губ, заставляя умолкнуть. И я — промолчала. И так никогда и не спросила своего мужа, понимает ли он, что еще раньше стал сообщником целых двух убийств?.. В момент, когда легко и просто подмахнул ту проклятую Милкину статью, запечатлев рядом с подписью автора свое не подлежащее обсуждению резюме «Срочно в номер!»?.. Не думая ни о чем, кроме нашего извечного «наконец-то!». Наконец-то среди зевотного, скучного затишья — вот он, скандальный «держачок», золотой ключик к взлету тиража!..

О Милка, блестящая мастерица жестоких мистификаций, следовавшая страшным путем добрых намерений! Один раз… может быть, всего-то один раз за все свои газетные годы, ты заигралась и шагнула дальше, чем это дозволено каждому из нас, позабыв, что все мы — живые и, следовательно, подвержены смерти! Да и кто, в конце концов, из нашего брата папарацци в наше же смутное время может похвастаться, что не забывал об этом никогда?!

Но однажды где-то там наверху что-то срабатывает, раздается щелчок — и распахивается дверь перед Злом. Тем самым Злом, которое так легко выпустить и почти невозможно остановить, потому что, присваивая себе власть над чужими судьбами, ты навсегда теряешь ее над злом и добром в собственной душе и, значит, в собственной жизни…

Ничего этого я Григу не сказала. Ни тогда, ни после. Потому что всем сердцем люблю своего мужа, отца нашей Анечки, родившейся спустя девять месяцев после Милкиной гибели и названной нами в честь покойной матери Григория. Потому что, если непозволительно причинять боль чужим людям — тем более недопустимо причинять ее самым родным и близким в этом мире. В мире, в котором, в общем-то, по большому счету, никому ни до кого нет дела…

Недавно Нюточке исполнилось три месяца, а с момента Милкиной гибели миновало немногим больше года. Не все гладко «в королевстве нашем Датском», если иметь в виду газету, хотя она по-прежнему популярна среди своих молодых читателей и даже успела обзавестись за прошедшие месяцы приложением. Когда я говорю «не все гладко», я имею в виду прежде всего Корнета… Свою собственную горечь и сожаление о действительно так и не восстановившейся дружбе Оболенского с Гришей. Мой муж проявил необычайную твердость в этом вопросе. И вскоре после того как стало ясно, что статья Виталия о нашем «частном расследовании» Милкиной гибели никогда не будет подписана главным редактором ни в один из номеров «молодежки», Корнет ушел на вольные хлеба, окончательно засев в своей берлоге. И хотя изредка его новые статьи появляются на наших полосах, куда чаще имя Оболенского можно теперь встретить в других изданиях.

Самое лучшее из того, что случилось в моей жизни за этот год, — разумеется, рождение Анечки, право возиться с которой и по сей день оспаривают друг у друга сразу две бабушки. Впрочем, скоро у тетушки не будет по этой части соперниц, поскольку моя мама, убедившись, что и со мной, и с малышкой действительно все в порядке, собирается отбыть в самое ближайшее время в наш с ней родной город — к своей работе, которую пока не бросила вопреки пенсионному возрасту, к своим подругам, с которыми гоняет по вечерам традиционные чаи, к своим привычным радостям и огорчениям.

Что касается Нюточки, между прочим унаследовавшей от папы Грига необыкновенный цвет глаз, тот самый «чистый феррум», сбивший меня с ног несколько лет назад, она, вопреки тревожным прогнозам докторов, на удивление спокойный младенец. Наша с Григом дочь, которую отец обожает, спит по двадцать с лишним часов в сутки — все то время, которое у нее не занято едой и гульканьем после оной с любящими родственниками… Если и дальше ее характер не переменится к худшему, еще месяца через три я наверняка приступлю к своим рабочим обязанностям, по которым соскучилась не меньше, чем застоявшийся в конюшне рысак по беговой дорожке. Тем более что тетушка со своими обязанностями бабушки справляется, на мой взгляд, просто блестяще, пожертвовав ради Анечки даже консультациями, которые давала прежде коллегам, и имиджем элегантной, нестареющей и неувядающей светской дамы…

Я недавно слышала, как она объясняла по телефону кому-то из жаждущих с ней пообщаться докторов, что быть бабушкой — отныне ее главное в этой жизни занятие, поскольку ничего более важного она не знает! И мы с Григом уже почти привыкли к тому, что чаще всего видим теперь Лилию Серафимовну не в ее всегдашних светлых костюмах «аглицкого» покроя, а в заурядном халате, частенько заляпанном Анечкиной кашкой, на которую тетя постепенно переводит малышку по причине нехватки у мамы молока.

Я совсем ничего не знаю (так же как и остальные участники нашего «частного расследования») о судьбе Валентины Петровны Петрашовой, действительно словно растворившейся в пространстве и времени. Не знаю, какие именно кары пали на голову Николая Ильича за проваленное следствие. Но, судя по тому, что свою должность он занимает по-прежнему, кары были, видимо, не слишком тяжелыми и уж никак не роковыми. О себе могу в этой связи сказать, что рождение дочери все равно не сделало меня, в отличие от Корнета, абсолютной сторонницей тети Вали… Мщение не может быть, по-моему, оправдано ничем. Хотя бы потому, что укрепляет, а вовсе не прерывает цепь порожденного первым из преступников зла… И чем больше и чаще я об этом думаю, тем сильнее утверждаюсь в своем мнении.

Ведь зло, павшее на нас всех после исчезновения Петрашовой, очевидно: это не только разбившаяся вдребезги дружба Гриши и Корнета, но прежде всего — встревоженная собственная совесть, в обществе которой каждому из нас действительно предстоит жить всю оставшуюся жизнь.

Может быть, именно поэтому, пусть и не каждый день, как в первые недели и месяцы, но время от времени я по-прежнему вижу во сне Милку… Вновь и вновь в этих пусть редких, но от этого не менее тяжелых кошмарах моя подруга медленно, словно в рапидной съемке, падает с искаженным смертью лицом — вниз, во тьму — от пышно, гораздо пышнее, чем это было когда-то в реальности, накрытого праздничного стола… И у меня нет никакой надежды на то, что хоть когда-нибудь это прекратится и забудется навсегда.