Людмила Леонидова - Лондон у ваших ног

Тот страшный день я не забуду никогда. Хотя после увиденного я старалась стереть его из своей памяти, выкинуть из жизни все, что до того времени считала самым дорогим. Выкинуть для того, чтобы никогда к этому не возвращаться. Все фотографии Шурочки я порвала на мелкие кусочки и спустила в унитаз. Даже ту, с нашим десятым классом, когда мы снимались после выпускного.

В круглом обрамлении все были размещены отдельно, а мы с ней — рядом. Шура упросила об этом фотографа. У нее был ключик к мужчинам. Она умело им пользовалась.

— Ключик можно найти к каждому, — уверяла она меня, — нужно только очень хотеть.

Только позже я поняла, что моего Юру она очень хотела.

— Знаешь, — успокаивал меня дедушка, поглаживая вздрагивающие от рыданий плечи, — есть люди внешне очень благочестивые. Они могут помочь в беде, выручить, поделиться с тобой последним, говорить только то, что принято в обществе, то есть выглядеть настоящими праведниками. Но внутри них, и они сами об этом не подозревают, прячется то, что называется простым русским словом грех. Он врожденный. Все остальное — это то, что они приобрели, приспосабливаясь к жизни, получили при воспитании. И он, этот грех, который внутри них… — Старый человек внимательно посмотрел на меня, словно стараясь заглянуть внутрь, от чего я тоже стала осматривать себя, даже украдкой дотронулась до своей груди, рук, словно этот грех был осязаем. — …берет верх, побеждает все нормы морали и поведения.

— Это у всех? — Я подняла на него мокрые от слез глаза.

— Конечно, нет, эти люди изначально порочны. Они могут победить в себе порок. Но это очень трудно. И они должны сами понять себя и хотеть справиться.

— А Шура хотела? — с надеждой в голосе спросила я.

Дедушка покачал головой.

— Думаю, нет.

— Но ведь она же любила меня.

— Именно поэтому. Она и сейчас любит тебя. Но сила, которая ее потянула к твоему возлюбленному, намного мощнее.

— Какая сила? — словно не опытная женщина, а наивный ребенок, вновь поинтересовалась я.

— Она включает в себя многое. Я не знаю твою подругу… но это, может быть, зависть…

Я замотала головой.

Дед хмыкнул.

— Чему завидовать? — воскликнула я, и головы его сослуживцев повернулись в нашу сторону.

— Не скажи, — тихо заметил один из мужчин, — ты первая вышла замуж.

— Не вышла, — вздохнула я, — она тоже так могла.

— Могла, но не вышла, — упрямо повторил он. — У тебя красивая дочь.

— Господи, ведь она считала ее дурнушкой, и потом, каждый может родить!

— Не каждый. — Дед покачал головой. — И главное. Слушай внимательно, ты рассказала мне, что она спала в вашей постели?

Я кивнула.

— Ее физически тянуло к тому мужчине, которого любила ты.

— Она же ненавидела его, — со злостью вырвалось у меня.

— Возможно, подсознательно она ревновала тебя к нему и, одновременно, как самый близкий тебе человек, хотела почувствовать то, что чувствуешь ты, когда обнимаешь его, ласкаешь, когда он ласкает тебя.

— Нет, — категорично замотала я головой, — я видела, как она сама так… так… — Я не могла подобрать слова, но потом вспомнила: «неистово«…неистово целовала его… всего.

— Ты хочешь сказать, что это не было обыкновенное любопытство узнать, что ощущаешь ты?

Я согласно кивнула.

— Все правильно. Она любила тебя, ревновала, и чувства, которые все это время копились в ней, выплеснулись наружу именно в сексе, к тому, что так дорого тебе.

У меня высохли слезы. В голове стало яснее, как-то разложилось все по полочкам. И вдруг меня посетила совершенно новая мысль: я ругаю Шуру, обвиняю, презираю, но при этом абсолютно не думаю о том, как же он, моя единственная любовь на всю жизнь, трогал, ласкал, гладил ту, к которой относился безразлично, более того — с презрением. Смеялся над мелкими чашечками ее бюстгальтера, в то время как я едва носила тяжелые от молока груди, соски которых он так любил целовать, щекоча кончиком языка.

— Зачем ей это? — вопрошал он, брезгливо поднимая двумя пальцами со стула забытый (или специально подброшенный?) крохотный бюстгальтер. — Она же мальчик?

И вот теперь он, моя любовь, предает меня, и с кем?!

— Говорят, когда любишь, можешь все простить, — продолжил дедушка. Все наоборот, простить можно, когда любишь не сильно, или если человек тебе безразличен.

Я, думаю, что дедушка прав. Не могу простить, не могу. Слезы вновь градом льются из глаз. И снова мысли возвращаются к подруге. Она даже не оправдывалась передо мной, что все это случайно… что была не в себе… что так получилось…

Я повернула ключ в двери и в ту же минуту, минуя маленькую прихожую, с дочкой на руках вошла в комнату. Сколько мы с Александрой наблюдали сцену, которую я не сумею стереть из памяти никогда, сказать не могу. Мне показалось, что это была вечность. Нервные клетки, выскакивая из меня, заполняли комнату. Девочка тоже вырвалась из рук и громко заплакала. Шурочка медленно поднялась с колен и спокойно, мне даже показалось победоносно, посмотрев в глаза без тени смущения или угрызений совести, выпрямилась.

Только теперь я увидела, какая она действительно худая. Острые ключицы, ребра и два маленьких сосочка торчали из нее. Я думаю, что, если бы не ребенок, она продолжала бы делать то, что делала до нашего прихода. В ее глазах я прочитала досаду и злость. Она выглядела как самка, у которой только что отбили самца. Я точно помню ее холодный взгляд, абсолютно без покаяния. Она стала одеваться: сначала один ажурный чулок, потом другой, затем обтянула и без того тощее до безобразия тело черной комбинацией. Откуда она у нее? Когда Юра подарил мне такую же, подруга насмешливо хмыкнула и прокомментировала:

— Чтобы самому возбуждаться.

Я, не обратив тогда внимания, пожала плечами.

Лифчик, тот самый, над которым он смеялся, она засунула в сумочку. Ни тени смущения.

Ему стыдно перед нами, он отвернулся лицом к стенке, укрылся простыней с головой.

Ей — нет.

— Сура, — проговорила Александра, тормоша отца, — зачем ты заснула папу навсегда. Теперь он не проснется, да? — Малышка не выговаривала букву «ш» и часто выдавала подобные перлы.

Наконец я заметила на бледном, как у всех блондинок, прозрачном лице Шуры красные пятна.

«Это он терся щетиной об ее щеки», — надрывая себе сердце, подумала я и ревниво обследовала взглядом острые плечи. Они тоже были покрыты красной сыпью. Она продолжала ходить по комнате в одной комбинации и чулках. Длинные, сухие, как палки, ноги перешагивают через его брюки, выдернутый из них пояс… «Пояс выдернут, — отмечает мой мозг такие, казалось бы, незначительные детали. — Это она ласкала его, раздевая…»

Мы были очень близки с Шурочкой и рассказывали друг другу многое. Чаще рассказывала она, не опуская интимных подробностей своих похождений. Тот самый второгодник Петя, который давно женился, не отказывал себе в удовольствии временами заняться с ней сексом. Она обожала любить мужчин сама, брать инициативу в свои… руки. Поэтому валяется ремень, выдернутый из брюк…