Елена Аверьянова - Бабочка на огонь

Во-первых, у Олеси украли дочь, во-вторых, Андрея почти сразу забрали в армию, вместе с Джульбарсом, в-третьих, он тоже пропал — в Афганистане, в-четвертых, и это было чрезвычайно важно, у Олесиной подруги Ани мать, без разрешения дочери, продала пианино. Аня от «горя» с ума сошла, прибежала плакаться Олесе. Вернее, сначала Аня побежала к Катюше Масловой, их третьей, общей подруге, но Катюша в тот момент сидела на диване у Олеси, черной от известия о пропавшем без вести муже. Вместо того чтобы одуматься и отказаться от глупых слез, Анька приперлась к Олесе в поисках Катюши и сочувствия.

— Чаю хотите? — внезапно спросила Олеся подруг, посадила их за стол и пошла к Аниной маме — Людмиле Михайловне, разбираться, вступаться за подругу. Ане и Катюше она, естественно, не сказала, куда пошла. Просто прогуляться.

На самом деле Олеся хотела, очень хотела жить. Поэтому ей во что бы то ни стало нужно было отвлечься на какое-то время от своих горестей, переключиться на чужие и помочь эти проблемы разрешить. Это называлось — эффект отражения. Решив чужие проблемы, она, возможно, поняла бы, как помочь себе дальше — без любимых людей — жить.

Людмила Михайловна оказалась в стельку пьяной. То есть она еще не лежала на полу в бессознательном состоянии, но по опорожненной в одиночку бутылке легко угадывалось — сие недолго ждать. Олеся резко спросила ее о пианино, Людмила Михайловна грубо ответила. Олеся сорвалась, начала кричать на Анину маму, которая своей родной дочери причинила чрезвычайную боль.

— Ты вот ее защищаешь, — мстительно, неизвестно по отношению к кому, сказала Людмила Михайловна. — А она в тот день с твоей коляской по городу бегала. Я сама видела ее в двенадцать часов в районе Стрелки.

Потом она замолчала и уставилась немигающими глазами на объект за спиной Олеси. Объектом оказалась Аня. Дочь смотрела на Людмилу Михайловну с ужасом, страхом и ненавистью.

— Допилась, — наконец нашлась что сказать Аня.

Людмила Михайловна зашуршала по кухне мышью, мимо подруг, бочком пролезла в спальню — там закрыла глаза, скрестила на груди руки, как умерла, и, чтобы дочь так не подумала (а то с нее станется, еще похоронит мать живьем), нарочито громко захрапела.

Олеся осталась стоять на кухне столбом. Она смотрела на подругу, как на причудливого уродца из Ленинградской кунсткамеры, не понимая, где у Ани что находится.

— Хочешь чаю? — хладнокровно спросила Аня Олесю.

Олеся от голоса подруги вздрогнула, поняла, что Людмила Михайловна взаправду свою дочь с розовой коляской в двенадцать часов в районе Стрелки видела. Так же, Стрелкой, называлась и река, в том районе протекающая. Олеся Аню задушила бы, если бы не Катюша, некстати пришедшая вслед за Аней.

— Да как ты могла подумать такое о своей лучшей подруге? — закричала Катюша, моментально введенная кашляющей от удушья Аней в курс дела. — Совести у тебя нет! Мы же с ней весь город в тот день обегали вместе! Я же ее лицо видела! Не могла Анька такого сделать! Сообрази.

— Я пошутила, пошутила, — истерично кричала «ожившая» и от страха трезвая Людмила Михайловна.

Олеся, сидя на полу, смотрела на грязные босые ноги Аниной матери и «соображала» — у кого это, действительно, совести не хватает? То ли у шутницы и пьяницы Людмилы Михайловны, то ли у поверившей ей Олеси? То ли все-таки у Ани?

«Но если это — Аня, то — зачем, за что?» — бессонными ночами, целую неделю после неудавшегося покушения на подругу спрашивала себя Олеся и не находила ответа.

Поэтому она медлила, оттягивала еще один неприятный разговор с семейством Григорьевых, который непременно должен был состояться.

«Иначе я сойду с ума», — поняла Олеся, вспомнила народную поговорку «дыма без огня не бывает», то, что Аня теперь зовет родную мать странно — Людмилкой, и отправилась к подруге.

— А доченька моя уехала в Москву, — вызывающе и одновременно виновато ответила Олесе Людмила Михайловна. — В институт поступать. Так и велела передать, если кто спрашивать будет, — и захлопнула дверь.

— А если не поступит? — с надеждой крикнула в «глазок» на двери Олеся.

— Все равно не вернется, — послышалось с той стороны «глазка», в который, как ни старалась, Олеся ничего не могла рассмотреть.

Жить ей стало незачем. По дороге домой она забралась на десятиметровую вышку на стадионе «Взлет» и сбросилась с нее, стараясь лететь головой вниз — чтоб сразу в землю воткнуться. За несколько секунд до удара налетел сильный ветер, развернул Олесю так, чтобы она упала на мягкий песочек карьера спиной и не убилась до смерти. Словно это не ветер был, а крылья ангела подхватили безвольное тело, донесли до песочка — новой точки отсчета дней, ночей, лет. Ангел сказал Олесе: «Жить».

С тяжелым сотрясением мозга, с многочисленными переломами и ушибами тела пролежала Олеся в больнице, а потом — в психлечебнице, как это самоубийцам положено, полгода. А когда вышла за ворота заведения с тяжелыми решетками на окнах — в них белыми пятнами маячили лица таких же несчастных, как она, так домой, к фотографиям и вещам Андрея и Ксюши, не рискнула вернуться. Ангел велел ей идти на вокзал, сесть в автобус номер «101», доехать до остановки «Черная речка». Там ждал ее бог. Бог жил в монастыре. И Олеся стала там жить. Иногда, по просьбе Олеси — редко, к ней приезжали родители. Мама и папа, которые, оказывается, у нее когда-то очень давно были.

— Ну, здравствуй, бабуля, — сказала Катюша фотографии Катерины Ивановны Зиминой. — Как ты тут без меня? Не простудилась? Зачем опять форточку открыла? На такой жаре живо тебя просквозит.

Катюша полезла на подоконник закрывать хлопающую от ветра форточку, закрыла, сказала себе: «Стоп», опять открыла, вспомнила — перед отъездом она, боясь воров, несколько раз проверила и перепроверила, закрыты ли в квартире все окна и двери. Она осторожно, представляя, что кто-то в шкафу или под диваном есть — жулик или убийца, ее поджидающий, слезла с подоконника — с торшером в руках почему-то уже.

Постояв, послушав, не дышит ли в какой стороне от нее посторонний мужчина — в шляпе, плаще и очках, боясь даже представить, какое у него в руках оружие подготовлено для убийства хозяйки квартиры, Катюша медленно, благодаря немецких военнопленных-строителей за то, что половицы не скрипят (хотя шестьдесят лет дому), стала исследовать те места жилища, в которых человек в шляпе мог спрятаться, чтоб в удобный момент выскочить, выстрелить ей в лицо, зарезать большим ножом.

Зазвонил телефон, почти спугнул в Катюше мысли о ее готовящемся убийстве. Она взяла трубку потными руками, услышала голос Славика, и ей перестало быть страшно. Вовсе не оттого, что этот человек сказал ей:

— Ты дома, Масленок? А я звоню, звоню, беспокоюсь, где ты.