Елена Аверьянова - Бабочка на огонь

Катюша задумалась. Как же ей поступить? Если она сейчас откажет Славику, начнется затяжная война с численным перевесом на его стороне. Победит, конечно, Катюша — документы на квартиру были оформлены правильно, а Славка не был даже прописан здесь, — но какой ценой? Нервы, слезы, скандалы, хождение по судам оторвут ее от важного дела, которое, она дала себе слово, нужно было начать и закончить. Убийцу бабушки необходимо найти.

— Ты бабушке вчера не звонил? — спросила Катюша теперь уже своего бывшего мужа.

— Нет, — быстро ответил тот, — и не приходил. Ты же знаешь, что она меня не любит.

Катюша вздохнула — что правда, то правда: Катерина Ивановна Зимина родственничка не жаловала, называла его оболтусом, стреляным воробьем и пентюхом. Насчет оболтуса Катюша через пять лет семейной жизни со Славиком готова была согласиться. Муж называл себя свободным художником, но, скорее всего, был вечным безработным — в дом не приносил ни копейки. Насчет стреляного воробья бабушка тоже оказалась права — как только на горизонте Славика забрезжила новая жизнь в лице Ирки — умной, красивой, с хорошим окладом секретарши большого начальника, Катюша, потерявшая стабильный заработок и подвизавшаяся на поприще искусства в полуобщественном киноклубе «Современник», оказалась для Славика пройденным этапом. Что имела в виду бабушка, называя оболтуса и стреляного воробья пентюхом, Катюша еще не знала, предполагала, что это и первое и второе вместе.

«Да, — вынужденно согласилась с мужем Катюша. — Бабушка Славку не любила. Значит, и приходить ему было не резон. Кто же по собственному желанию и доброй воле пойдет в гости к человеку, который тебя не жалует?»

От сделанного в уме вывода Катюша повеселела — все-таки тяжелое это занятие — подозревать собственного мужа в преступлении. Хорошо, что убийцу надо искать в другом месте.

— Ладно, ребята, — на радостях, что муж не виновен, сказала Катюша. — Живите здесь. Я на ту квартиру пойду.

«Ребята» заулыбались, переглянулись. Катюша, вспомнив прошедший день, подозрительно спросила мужа:

— А разве я тебе говорила вчера, что бабушка умерла?

— А как же, Масленок, — с шутливым возмущением ответил Славик. — Ты вчера при мне переживала, ходила здесь по комнате, волновалась, почему бабушка не звонит и на твои звонки не отвечает. Потом сказала, что с ней что-то случилось, и выбежала из квартиры, как сумасшедшая.

— И ты сделал вывод, что бабушка умерла?

— Катю-ю-ша, — укоризненно ответил муж. — Ты можешь считать меня кем угодно, но Катерине Ивановне было семьдесят пять лет. Свое она уже прожила. Ты обвиняешь меня в том, что я это понял?

— Нет. — У Катюши стало жарко в сердце, но она не замолчала, чтобы Славик больше не сморозил глупость. — Я тебя ни в чем не обвиняю. Только странно, что, когда ты это понял, — она проглотила комок, — когда ты понял, что у твоей жены — горе и что она, скорей всего, не придет этой ночью домой, ты быстренько привел в дом любовницу.

Славка и Ирка открыли рты одновременно, намереваясь дать ей отпор, но Катюша их опередила — не дав им худого слова молвить, отчеканила:

— Я ни в чем тебя не виню. Я поступаю благородно — оставляю тебе эту квартиру с моей кроватью, с моим столом и стульями, с вилками и ложками. И прошу тебя, сделай так, чтобы я никогда не видела ни тебя, ни Ирку.

Катюша ушла из своей собственной квартиры, в которой прожила сорок два года, как положено уходить только богатым женщинам — в чем была и с одной сумочкой в руке. Правда, через минуту ей пришлось вернуться, но это уже неважно, это уже мелочи жизни. Никакой роли в том благородном и великом, что сделала Катюша только что, они не играли.

— Стакан отдай, — сказала Катюша Славику. — Из которого ты не допил. Извини уж, это бабушкин подарок мне.

Лифт на девятый этаж добрался не скоро — Катюша успела услышать, как за дверью ее собственной квартиры тискались и лобызались счастливые любовники.

— Как мы дельце-то провернули, — восхищенно сказал Славик и, наверное, дунул Ирке в шею, в легкий завиток волос.

Лифт наконец подъехал, и Катюше ничего не оставалось делать, как войти в него. Поэтому она, естественно, не слышала, что ответила Славику Ирка.

— Мы еще и ту квартиру у нее оттяпаем, — засмеялась Сидоркина. — Как ты думаешь, она ни о чем не догадывается?

— Куда ей, Масленку, — успокоил любовницу Катюшин муж и понес ее в спальню — дальше успокаивать.

Выслушав рассказ сестры Ксении о дневном происшествии, калека без ног и с культей вместо левой руки достал здоровой рукой из пачки «Примы» папиросу. Монашка щелкнула зажигалкой, дала калеке прикурить, стала любовно смотреть, как он курит, затягиваясь.

— А ты не ошиблась? — спросил калека монашку, докурив папиросу. — Что мать-то ее говорит?

— А что мать? — пожала плечами сестра Ксения. — Она и не знает, поди-ка. Доченька как двадцать лет назад уехала в Москву, так ни ответа от нее, ни привета. Стыдится, наверное, Анечка такой мамаши. Думает, пронюхают корреспонденты, каких она кровей, имидж ей подпортят. Людмилка-то как начала квасить тогда, так до сих пор и не просыхает.

— Тогда — это когда? — неосторожно спросил калека.

У монашки изменилось лицо — окаменело.

— Тогда, — ответила она и замолчала, припомнив за несколько секунд все, — это тогда.

Андрей, так звали калеку, перебрался с кровати на широкий подоконник, посмотрел в открытое окно.

В голубом небе на фоне белых облаков бреющим полетом летали стрижи, в воздухе пахло скошенной вчера травой — уже сеном. По лесным аллеям — вытоптанным до земли тропинкам, бродили пенсионеры — старики и старухи, которые доживали свои оставшиеся годы в интернате для престарелых. Среди деревьев блестела река. По утрам немногие местные жители из расположенной рядом деревни ловили там рыбу для продажи в городе.

Андрей Голубев тоже жил в интернате, хотя ему было всего-навсего сорок два года. Его взяли сюда по личной просьбе военного комиссара города Любимска да еще потому, что государство его не обидело — пенсию дало хорошую, да еще потому, что никто из родных не знал, что он жив. Никто, кроме монашки Ксении — его ненаглядной Олеси Голубевой.

— Красота какая, — тихо сказал Андрей. — Так и хочется тебя по руке погладить.

— Не вижу я этой красоты, — ответила сестра Ксения, но к окну подошла. — Другое перед глазами. Плакатик тот и надпись под ним: «Любите, люди, друг друга!». Так ты поможешь мне?

Калека положил голову на плечо монашки, посмотрел на свои культи вместо ноги и одной руки.

— Жалко мне, что сам я этого сделать не могу. Боюсь я за тебя. Если что с тобой случится, я жить не буду, ты же знаешь.

Ксения тоже склонила голову.

— Ничего со мной не случится. С нами — бог, — ответила она Андрею и вспомнила, оба они вспомнили — она равнодушно, он с нехорошим предчувствием, что эта же самая фраза была написана на ремнях у фашистов во время далекой войны.