Анастасия Соловьева - Полюбить Джоконду

Она шагнула к «жигуленку».

— Стой! — Я поймал ее за плечо. — Закрой машину. И пошли отсюда.

— Не за тем я ее открывала! — Глинская скинула мою руку. И вдруг обернулась, глядя на меня торопливо и мучительно, точно пытаясь запомнить перед долгой разлукой.

Мы перешли еще одну замерзшую реку и вскоре были у Глинской. Эта ее квартира странным образом походила на московскую. Мы сидели в комнате, также беспорядочно заставленной старой мебелью. Глинская разливала чай, а я скачивал на ее ноутбук лист за листом художества Репина…

— …Блин, голимого, — смеялась Глинская.

Работы оказалось больше, чем я думал. «Фуфел» и в самом деле «понарисовал» — почти везде внес изменения, но особенно в туалеты.

После чая я сел за работу. Глинская ушла в дальний угол комнаты.

— Итак, роль Марины в блокадный период мы выяснили, — неторопливо продолжала она, забравшись в кресло и сцепив пальцы на колене. — Что нам это дает?

— Ничего, — предположил я.

— Нет, дает. Ведь со своим «агу» она не могла существовать автономно.

— Ее мать! — догадался я.

— Точно! Теперь мы выявили автономию: мать — дочь. Дочь отбрасывается. Остается мать! Итак, мать во время блокады работала в госпитале. И на этот госпиталь мы и должны перенести самое пристальное внимание. И рассмотреть: что же там могло случиться?

— Все, что угодно, — зевнул я. — Кто же знает…

— Смотри, — перебила Глинская. — В этот госпиталь попадали вначале только военные, а потом все подряд. То есть мирные жители славного града святого Петра. Так? Какими они туда попадали? Сытыми и здоровыми? Нет! Больными и голодными. Мотаешь на ус?

— Мотаю. — Мне было трудно гнаться за двумя зайцами — рисовать и кумекать про какой-то госпиталь.

— А в состоянии болезни и голода человек готов отдать все за насыщение и исцеление. — Глинская, мечтательно запрокинув голову, глядела на тени на потолке. — Моя бабка, между прочим, тоже блокадница. Такие кошмары рассказывала!

— Может, ты и к фонду имеешь отношение? — пошутил я.

— А чем плох фонд? — усмехнулась Глинская. — Вот ты, скажем, на что убьешь эту прекрасную ночь? На угождение холопским претензиям! А на что ты вообще тратишь свою жизнь? Да на то же самое! У тебя талант. Ты всю жизнь учился. И для чего? Чтобы послушно вставать в стойку «что угодно» перед очередным быдлом?! Да они все, вместе взятые, не стоят твоего мизинца!

— Что ты предлагаешь?

— Себя… Я давно собиралась тебе сказать… — вдруг быстро заговорила она, — ты нужен мне. А не им! Я больше не могу с тобой расставаться! Не могу… Что ты молчишь? Говори же! Я молчал.

— Мы не расстанемся больше? Ну скажи — нет. Скажи!.. — молила она.

— Не надо сейчас об этом, Аня… — попросил я.

Глинская вновь откинулась в кресле и медленно себе самой сказала:

— Нет, Саша, ты мой! — спокойно добавила она. — И только мой! Ты сам поймешь это. Я нужна тебе.

— Ань!

— Помнишь, я рассказывала тебе, что у меня бывает много дел интимного характера? Жена ревнует мужа, муж — жену? Так вот, я убедилась вполне, что люди всегда сходятся и живут с людьми случайными, ненужными. Отсюда вся эта глупая ревность, вообще — неудовлетворенность. И они просто срывают зло друг на друге. А мы будем вместе…

Глинская свернулась с ногами в кресле и затихла.

Кончилась ночь. Глинская уехала на «Черную речку». Я доделал и отослал проект. Губанов сразу перезвонил:

— Спасибо, Алексан Василич. Ты только сейчас не отходи от телефона. Я мигом! Он уже звонил! Блиномес этот…

Я прошелся по квартире, разминая затекшую спину. Потом прилег на неразобранную постель, положив телефон рядом на подушку, и уснул.

Разбудила меня веселая губановская трель.

— Подписал пока! Ну, Алексан Василич, скорее теперь приезжай! Макар ходит как туча и про тебя спрашивает. Я сказал, что ты уже в пути.

— К вечеру буду, — бросил я и стал собираться в дорогу.

Перед отъездом мне хотелось хотя бы услышать голос Лизы.

— Через час мы идем в Русский музей, — тихо вздохнула она.

Успею заехать к себе в гостиницу, потом в музей, решил я. А оттуда сразу на вокзал.

Я поспешно оделся и быстро подошел к запертой входной двери. Черт! Совсем забыл! Кинулся звонить Глинской.

— Сейчас буду, — лаконично ответила она.

Я сел в коридоре и начал ждать.

Глинская явилась, когда я уже перестал надеяться — через полчаса.

— Ты куда?

— В Русский музей!

— К чему такая спешка? Поедим и вместе сходим, — объявила она, закрывая дверь.

— Нет. Оттуда я сразу — в Москву.

— Подожди. Послушай, что я узнала. Пойдем…

На кухне она не спеша поставила чайник, выложила свертки с продуктами.

— Я спешу на поезд!

— Во сколько же он отходит? — ехидно поинтересовалась Глинская.

— Я ребят еще хотел проведать.

— Вот про ребят и слушай. — Она метнула на стол, как игральную карту, Гришкину фотографию. — С этой фоткой я обошла всех Марининых соседей. И никто ничего… Я уже собралась уходить, спустилась вниз. А там бабуля газетку вынимает из ящика. Я ей фотку… И представляешь? Она видела нашего Гришуню несколько раз этим летом, когда на лавочке у подъезда сидела. К кому Гришуня ходил, она, впрочем, не знает. Но тут уж легко догадаться.

— Значит, — сообразил я, — его двойник посещал Марину. И она ему, то есть Гришке…

— …оставила завещание, — кивнула Глинская.

Я выскочил из квартиры.

Мы уже третий день жили в Петербурге. Вечерами ходили в театры, ужинали в ресторане гостиницы и где-то в начале второго возвращались к себе. В общем, действовали согласно инструкции, которую я получила вскоре по приезде. У стойки портье со мной заговорил худой невзрачный мужчина лет пятидесяти. В его тоне улавливалось недовольство и даже угроза:

— Нечего в номере отсиживаться!

— Мы только ночью приехали, устали.

— Ты здесь не на отдыхе! — Серые глаза блеснули крещенским холодом. — В музей сейчас идите.

— В какой?

— Музеев тут до… — Он выругался. — Вечером в клуб ночной или в ресторан.

— Зачем? — решилась уточнить я.

— Чё зачем? Зачем люди в ресторан ходят?!

— И все? Только за этим?

— Пока за этим. Дальше — узнаешь! Делай что говорят!

Дослушав его речь, я вышла из гостиницы. Гришка ждал у подъезда.

— Сейчас в музей пойдем!

— Пойдем. — Он очень обрадовался. — А в какой? Пойдем в Русский музей!

— В Эрмитаж! — распорядилась я, сдерживаясь из последних сил. Мне было безразлично, куда идти, но эта его детская радость… эта непосредственность в сочетании с дурацкой беспомощностью… Неужели он не видит, до чего раздражает меня?! — Ты слышишь, мы идем в Эрмитаж!