Майкл Прескотт - Когда отступит тьма

— О, прекрасная mea culpa [14] Моя вина ( лат .). Этим выражением обычно передается раскаяние. . — Его дыхание обжигало ухо Эрике, нож прилегал к горлу. — Просто великолепная. Но раз ты так виновата, почему страдать пришлось мне?

Повернув голову, Эрика увидела его профиль, впалую щеку, спутанную, грязную бороду, ощутила запах мускуса, исходящий от него тошнотворными волнами. Придурок с бугра — так, по словам Роберта, называли его горожане, и это терзало ей сердце.

— Знаю, что ты страдал, Роберт. Знаю. — Она подумала о рыбачьей деревушке, пристани, черной воде Эгейского моря, бездонной пустоте собственной души. — Но и я тоже страдала.

— Вот как? Что ж, маловато.

Он сделал последний шаг.

Револьвер Коннора оказался в пределах его досягаемости.

И Эрика представила себе дальнейшее, представила, как все произойдет.

Роберт поднимет пистолет, выстрелит, и Коннор повалится в брызгах крови…

Она представляла себе это очень ясно, потому что видела раньше, видела в ту ночь двадцать четыре года назад — стреляющий пистолет, красные брызги. Роберта с ничего не выражающим лицом…

Из ее груди вырвался крик, отчаянный, неистовый.

— Нет, Роберт, не надо больше, нет!

Эрика рывком вывернулась из его захвата, нож царапнул ей подбородок. Роберт прорычал ругательство, и она в отчаянии нанесла удар ногой по револьверу на полу, чтобы оружие отлетело обратно к Коннору…

Промахнулась.

Роберт схватил ее.

И с поворотом корпуса бросил вниз.

Со связанными руками Эрика не могла ослабить падение и сильно ударилась о твердый каменный пол, весь воздух с хрипом вырвался у нее из легких.

Подняла затуманенный взгляд и увидела именно то, чего боялась, — Роберт нагибался за револьвером.

Повторение той ночи в Грейт-Холле, только страшнее, потому что жертвой на сей раз будет Коннор, а она не сможет этому помешать, не сможет совершенно ничего поделать.

Была единственная секунда — одна-единственная, — когда Роберт отвлекся, отбрасывая Эрику и нагибаясь за револьвером.

Единственная секунда, когда он оторвал взгляд от Коннора.

Единственная секунда и единственная возможность.

Коннор бросился, изогнувшись в неуклюжем прыжке, под стол в центре зала.

Рука метнулась за борт куртки, во внутренний карман, пальцы сомкнулись на сорокапятикалиберном «кольте» Эндрю Стаффорда.

Он выхватил оружие, снял большим пальцем с предохранителя, рывком поднялся на корточки. Роберт поворачивался к нему, Эрика находилась между ними, но лежала на полу.

Коннор прицелился повыше и выстрелил.

Роберт успел разглядеть в руке Коннора «кольт», испуганно подумать: «Откуда он взялся?» — а затем пошатнулся, пол накренился, стены в нахлынувшей жаре и необычности стали плавиться.

Он потряс головой. Не думалось. Обманчивые ощущения возникли и исчезли, оставив его одурелым, одурманенным, как при вдыхании дыма из жаровни, который приводил дух дельфийской пифии в тронный зал.

Кровь покрывала его пеленой. Во рту булькала горячая пена.

Ранен.

Да. Коннор ранил его.

А револьвер, который он только что поднял с пола…

Роберт, ища его, посмотрел на правую руку, она была пуста.

Он выронил оружие, должно быть, оно лежит где-то рядом, но там найти его так же невозможно, как на дне бездны.

Значит, он все-таки побежден. Умрет неочищенным, душа, запятнанная, оскверненная убийством матери, бывшей всеми матерями, всеобщей Матерью земли, луны и неба, мир ее утроба, ее утроба его могила…

Вздорные мысли. Его разум водоворот, клубящийся туман.

Но в этом кружении — одна ясная мысль, одна уверенность.

Он станет их добычей.

В смерти не будет избавления. Не будет ни укрытия, куда можно забиться, ни одиночества, ни перспективы облегчения.

Мучительницы загонят его в преисподнюю, их вопли сольются в конце концов с его воплями.

А может быть, нет.

Может быть, еще существует возможность.

У него есть нож.

Волны света струились и колебались вокруг. Сквозь искажающий все туман он видел Эрику, лежащую у его ног, распростертую на каменном полу.

Ифигения в священной роще. Андромеда на вершине утеса.

Связанная жертва на каменном алтаре. Его жертва.

Он тщательно исполнил все стадии ритуала. Нужно только завершить его. «Завершай!»

Роберт занес обеими руками нож.

И повалился вперед, на сестру, направляя лезвие к ее горлу.

Скорчась под столом, держа «кольт» обеими руками, Коннор наблюдал, как шатается Роберт с раной в груди.

Он не хотел больше стрелять. Эрика слишком близко, слишком рискованно.

Потом Роберт повернулся, сверкнул нож, и у Коннора не осталось выбора.

Он выстрелил, твердо держа «кольт» в руках и молясь о меткости.

Роберт подался вперед, Эрика лежала перед ним, нож опускался.

Жгучая боль в шее — вторая пуля — внезапная тьма.

Он услышал глухой лязг металла о камень и понял, что лезвие прошло мимо цели.

Силы покинули его. Он рухнул на что-то теплое, живое — тело Эрики — и потянул нож к себе.

Нож не двигался. Вонзился в известняковый пол.

Меч в камне, подумал Роберт. Испытание доблести. Кто может развязать гордиев узел?

Он развязал. Он, только он в современном мире видел сквозь наружную оболочку суть вещей.

И теперь — перед смертью — видел гораздо больше, калейдоскоп образов, поток узоров, причудливые сплетения, ошеломляющие своей сложностью, — все связано со всем, — истина открывалась в миллионе иносказаний, разных, но единых, и это было… прекрасно…

Визгливый, гневный вой вздымался внутри и вокруг него, но Роберт не слышал этого, он был ошеломлен целыми вселенными откровений, возникавших и исчезавших, словно мыльные пузыри, каждое было завершенным и обособленным, однако сливалось с другими в бесконечную цепь.

Вой превратился в голоса, пронзительные и торжествующие.

Их голоса.

Нет. Нет.

Роберт призвал на помощь проницательность, которой был наделен, стал цепляться за видения истины, но они рассеялись, исчезли, и остались только голоса.

Вот они громче.

Ближе.

— Уйдите, — пробормотал Роберт. — Оставьте меня в покое…

Душераздирающие голоса.

Смотрите, сестры, смотрите, как он извивается, змеей с перебитым хребтом.

Цепляется за жизнь, но тщетно, скоро он будет наш.

Наш для мести и воздаяния.

Целой вечности мучений, расплаты за кровь матери.

За преступление против всех матерей, против Матери, которая всеобщая Мать.

Неужели этот жалкий червь думал, что мы согласимся оставить его безнаказанным?

Он думает, что страдал, но и тысячи лет мучений будет мало.

Его ждут вечные муки от наших когтей, от наших свирепых клыков.

И наших пронзительных голосов — слушай их, несчастный, — слушай сейчас и до скончания времени…