Джейн Хичкок - Светские преступления

— Прежде летом здесь все время кто-нибудь жил. В этом году иное дело, из-за болезни Люциуса.

Моника прошлась по домику, останавливаясь перед гобеленами с охотничьей сценкой, резными экранами и плетеными предметами меблировки, и отметила общий колорит как «подчеркнуто причудливый». Ее внимание привлекли два фарфоровых ведерка, обрамлявшие камин, и она спросила, не скопированы ли они с тех, что Мария Антуанетта заказала для своей игрушечной маслобойни. Так оно и было.

Только насмотревшись вволю, Моника позволила мне увести ее назад к дому.

— Я знала, что не буду разочарована, — сказала она, когда мы шли обратно. — Правы те, кто утверждает, что у вас тонкий вкус. Позвольте и мне присоединиться к их мнению.

— Хотелось бы, чтобы это было так! Не забывайте, что мне помогало много мастеров, например, дизайнер по ландшафту Пирсон Поттс. Как говорила моя дорогая подруга Клара Уилман, не так важны знания, как умение правильно делать выбор. Должна признать, однако, что горжусь всем, что вы видели, в особенности домиком для гостей. Я обставила его сама. В этом году Музей Хэгли внес его в свой летний тур «По самым живописным местам». Очень мило с их стороны.

— Бетти говорит, что и ваша городская квартира столь же изумительна.

— Она мне льстит, как и следует хорошей подруге. В городе Люциус предпочитает величественный стиль — ну, вы понимаете, обилие позолоты, гардины ручной работы из монастыря в Бове, чтобы на каждую ушло не менее двух лет кропотливого труда. Не то чтобы я очень возражала, но этот дом мне больше по душе.

— Он ведь был болен, ваш супруг, не так ли?

— Инфаркт. Официально об этом не сообщалось, но, разумеется, все знают.

— Мой муж умер от инфаркта. Это случилось очень внезапно и…

Моника вдруг остановилась и закрыла лицо руками. Я осторожно коснулась ее плеча.

— Я просто не могу с этим смириться! — Она уронила руки. В глазах ее стояли слезы. — Простите.

— Ну что вы! Примите мои искренние соболезнования.

Мы с Моникой сидели на террасе за одним из тех необычайно удачных ленчей, когда и еда, и вино, и беседа одинаково безупречны и слагаются в общую атмосферу радостной приподнятости. Со стороны наш разговор показался бы обычной болтовней обо всем понемногу: о вчерашней вечеринке, последней моде, редких сортах цветов, восемнадцатом столетии, пластической хирургии, тяге к путешествиям, кулинарии и прочем — но подспудно мы обе прикидывали, сможем ли подружиться.

Было совершенно очевидно, что Моника обо мне наслышана (по крайней мере на поверхностном уровне) и считает меня образцом для подражания. Мне пришло в голову, что именно так ведет себя юная чаровница, получив шанс перенять мастерство опытной сердцеедки, которому годами могла только завидовать. Надо признаться, и я когда-то смотрела снизу вверх на Клару Уилман, ныне покойную, одну из величайших гранд-дам нью-йоркского высшего света. Мне нетрудно было понять такого рода поклонение. Оно казалось мне трогательным.

От Клары я переняла почти все по части стиля, благодаря ей стала вхожа туда, куда иначе пришлось бы трудно пробиваться. Ее считали моей наставницей, а это немаловажно, потому что, какое бы ни было окружение, в счет идет в первую очередь то, кто вас туда вводит. На какое-то время — а порой и навсегда — это определяет круг ваших друзей. Клара называла меня своей протеже. Она была уже очень немолода и часто повторяла: «Чем старше становишься, тем моложе должны быть твои друзья. Собирай вокруг себя юность, только так ты дольше сохранишь свою».

Проблема была в том, что мои интересы резко отличались от увлечений людей молодых. Мне так и не удалось встретить человека, который разделял бы мой глубокий интерес к Марии Антуанетте и ее эпохе. На эту роль более всего подходил Итан Монк, но у него была сложная и запутанная личная жизнь, в которую он не желал впускать посторонних, меня в том числе. Я всей душой жаждала последовать совету Клары, и хотя Моника была лишь немногим моложе (лет на десять максимум), ее энергия, энтузиазм, желание угодить, а главное, сходство ее интересов с моими стали для меня чем-то вроде бодрящего напитка. Роли сменились, и я занимала теперь место Клары, а эта молодая женщина — мое.

Наша беседа не всегда проходила на возвышенной и благородной ноте. Помимо прочего, мы сплетничали, причем Моника говорила о Бромирах только хорошее, особенно о Дике, в то время как многие близкие друзья уже поставили на нем крест. К примеру, из утренних звонков следовало, что хотя вчерашний вечер считают удачным, он останется в памяти как лебединая песня Дика.

Мы все еще были погружены в разговор, когда на террасу вышел Люциус. Он был в кое-как наброшенном купальном халате и направлялся к бассейну. За ним тенью следовал Каспер, по совместительству шофер и сиделка, почти квадратный, с руками-лопатами и широченным дубленым лицом. При виде Моники Люциус поспешно запахнул халат, чтобы скрыть оставленный операцией шрам. Хотя кожа его висела складками, как у слона, и походку трудно было назвать пружинистой, аура величия оставалась при нем.

— Как дела, дорогой? — осведомилась я.

— Я обошел Гила на девятой лунке, и теперь он кусает локти.

— Познакомься с моей новой подругой графиней де Пасси.

Люциус подошел, и они с Моникой обменялись рукопожатиями.

— Мы уже немного знакомы, — сказала она. — Вчера нас представили друг другу.

— Присоединяйся, — предложила я мужу. — Хочешь чего-нибудь?

— Умру, если не выпью кофе. — Люциус вскинул руку, пресекая неизбежные возражения. — Я помню, помню! Без кофеина. — Он повернулся к Монике. — Она следит за мной как ястреб.

Я попросила Каспера принести еще и графин охлажденного чаю.

— Ну и чему две интересные женщины могут посвятить целое утро? — поинтересовался Люциус.

— Мы с миссис Слейтер совершили тур по вашему изумительному поместью, — ответила графиня, — а потом отведали самого упоительного омара, какого мне только доводилось пробовать, и самое изысканное белое вино, какое только приходилось пить.

— Вижу! — Люциус со смешком указал на пустую бутылку.

Затем он откинулся на стуле с заложенными за голову руками и устремил взгляд к безоблачному небу.

— Что за день! Божественный, да и только. На гольфовом поле была просто благодать. Единственное достоинство тяжелой болезни в том, что все хорошее начинаешь ценить вдвойне. Гил упоминал, что у вас есть Моне на продажу, — вдруг сказал он. — Возможно, он подойдет к моим импрессионистам. Можно будет взглянуть?

— О, я ни за что не предложила бы эту картину вам!

— Отчего же?

— В самом деле это Моне — по крайней мере если судить по подписи. Боюсь, однако, в тот день у него была мигрень.