Джейн Хичкок - Светские преступления

— Возможно, но и там мне придется платить докторам, — сказала я, надеясь сыграть на ее жалости.

— А что, есть надежда?

— Никакой. — Я тяжело опустилась в кресло у кровати. — Давай сменим тему. Где вы с Нейтом намерены жить после свадьбы?

— Только не у него дома! Ты там бывала? Нет? Тем лучше для тебя. «Темная дыра Калькутты», иначе не назовешь. Не знаю, как можно годами обходиться без солнечного света…

— Ко всему привыкаешь. А помнишь нашу встречу в этой самой комнате?

— Это когда я уберегла тебя от самоубийства?

Я пропустила вопрос мимо ушей.

— Ты не выходишь на балкон? Я оттуда просто не вылезала! Любила там загорать, дышать воздухом…

— Я просто держу дверь открытой. Ненавижу кондиционеры! Прохладный сквознячок — вот что мне по душе. А теперь покажи подвески. Хочу полюбоваться. Где они?

— Я смотрю, ты и ожерельем все еще не налюбовалась, — заметила я, чтобы уклониться от вопроса.

— Да нет, просто я надевала его вчера вечером. Меня засыпали комплиментами. Божественная вещь! Понятно, что ты не хотела с ним расставаться. С таким украшением и сама себя чувствуешь королевой.

Я едва прислушивалась к разглагольствованиям Моники. Мысли были заняты тем, как правильно выбрать момент. Горничная отсутствовала вот уже десять минут и могла вернуться в любую минуту.

— Можно воспользоваться туалетом?

— Конечно.

Немного постояв за закрытой дверью, я нажала спуск воды и переложила конвертик с ротиналом из сумочки в карман, откуда его можно было выхватить мгновенно. Затем не спеша сполоснула руки и появилась в спальне как раз вовремя, чтобы лицезреть, как горничная водружает плетеный поднос на постель рядом с Моникой. Завтрак был простым и обильным: вазочка клубники, окруженной дольками апельсина, несколько ломтей поджаренного белого хлеба, вместительный кофейник и кувшинчик кипяченого молока. Были там и две чашки с узором из ярких васильков и золотым ободком — мой лиможский фарфор.

Горничная ушла незаметно, словно растворилась в воздухе. Впрочем, я не расслышала бы и громкого стука двери, всецело поглощенная тем, как всыпать ротинал в молоко. Моника взялась за кофейник.

— Ты не держишь болеутоляющего? — спросила я.

— Только тайленол. Он в ванной комнате, в шкафчике. Если нужно, возьми.

— Я заглядывала туда, но никакого тайленола не видела.

— Смотри внимательнее. Он там.

— Говорю тебе, ничего там нет. Боже, как трещит голова!

Моника выбралась из постели с надутым видом, словно делала величайшее одолжение. Стоило ей скрыться в ванной, как я выхватила из кармана конвертик и высыпала содержимое в горячее молоко. Едва я успела снова плюхнуться в кресло, как Моника вернулась с пузырьком тайленола.

— Он был там, как я и сказала.

— Прости, я становлюсь все рассеяннее.

— Если хочешь запить, в ванной есть стакан.

— Запью кофе.

Моника снова устроилась в постели и наполнила мою чашку.

— Что-то не помню, ты пьешь с молоком или без? — спросила она, задержав над ней кувшинчик.

— Только черный.

— И без сахара?

— Правильно.

Приняв чашку, я сделала вид, что глотаю таблетки (на самом деле они так и остались в ладони, а чуть позже перекочевали в карман). Отпив немного кофе, я внимательно и по возможности незаметно следила за тем, как Моника доливает свою чашку молоком. Чашка была объемистая, ей потребовалось примерно полкувшинчика. За молоком последовали две ложки сахарного песка. Можно было не опасаться, что останется привкус.

— Без молока этот кофе слишком крепкий, — заметила Моника, помешивая свою бурду.

— Нет, что ты, как раз на мой вкус.

По правде сказать, кофе был неприятно густой и к тому же горький, как хина, но я старательно изображала, что пью, вся трепеща в предвкушении той минуты, когда она поднесет чашку к губам. Однако для начала она взяла серебряную вилочку, подцепила дольку апельсина и съела, смакуя, как деликатес. Затем две клубничины.

— На этот раз они вполне вкусны, — заметила она, деликатно коснувшись губ салфеткой. — Зимой клубника словно из папье-маше. Ну и где же твои несравненные подвески?

— Дело в том, Моника, что… это нелепейшая история! Я так торопилась к тебе, что забыла подвески дома.

— Дома! — вскричала Моника. — Опять?!

— Прости, ради Бога! Мне так неловко… но раз уж я здесь, давай поговорим о том, что много лет не дает мне покоя.

— Знаешь, Джо, чтобы со мной поговорить, совсем не обязательно выдумывать несуществующие подвески. Я всегда тебе рада.

Я нисколько не удивилась такой проницательности.

— Начнем с того, что ты победила. Ты завладела всем, что мне принадлежало, переняла все, чему я могла научить. Тебе не кажется, что в обмен я заслуживаю немного правды?

— О чем?

— О тебе. Кто ты на самом деле? Как и когда вы познакомились с Нейтом? Кто задумал всю эту интригу?

— О какой интриге идет речь? — спросила Моника с видом оскорбленного достоинства.

Поскольку я не торопилась с ответом, она досадливо передернула плечами, отложила вилку и сделала несколько крохотных глотков кофе, а я жадно наблюдала за тем, как она себя травит.

— В Париже я навещала Аннемари де Пасси и знаю все о Мишеле и о твоем втором муже. Он ведь умер, как Люциус, верно?

Ни малейшая тень тревоги не омрачила лицо Моники. Она съела третью клубничину и снова взялась за чашку. Глоток. Еще глоток. Отставив чашку, она посмотрела мне в глаза.

— Там, где я родилась, говорят: самый скучный человек тот, кто выкладывает о себе все.

Я достала из сумочки ротинал и протянула ей. Моника повертела пузырек в руках, слегка улыбаясь, словно забавным воспоминаниям.

— Старая сморщенная сучка! Чего она хочет добиться? — Пузырек с ротиналом покатился по постели. — Она путалась с собственным братцем, эта Аннемари! Ненавидела во мне соперницу.

Еще глоток кофе. Моника отставила чашку и принялась играть лентой, что скрепляла пеньюар у горла. Ее лицо стало добрее. Не знаю, что было тому причиной: задумчивость, что смягчила черты Моники, ласкающее движение пальцев или неожиданно хрупкий и трогательный вид ее в постели, но я вдруг ощутила острый всплеск эмоций, в котором смешались раскаяние, ужас, чувство вины и один Бог знает что еще.

Меня так и подбросило в кресле. Едва сознавая происходящее, слыша один только яростный стук сердца, я сделала рывок вперед и схватила первое, до чего могла дотянуться — кофейник, — опрокинув при этом недопитую чашку Моники и кувшинчик с остатками молока. Темная и белая жидкость, смешавшись, хлынули через край подноса на постель. Моника пронзительно закричала:

— Мои простыни! Мои прекрасные простыни!

Вся дрожа, я поставила кофейник на ночной столик и пробормотала что-то в свое оправдание. Прежде чем я выпрямилась, Моника влепила мне звонкую пощечину. Это еще больше ошеломило меня.