Мариус Брилл - Хищная книга

— Не мог бы ты передать мне что-нибудь сухое, во что одеться? Что-нибудь подходящее, если мы обедаем здесь, в отеле, или мы куда-нибудь пойдем?

— Думаю, куда-нибудь выйдем, — ответил Фердинанд, одной рукой извлекая длинное бархатное платье и открытые туфли на высоком каблуке, а другой втискивая пистолет на дно чемодана. Он набросил платье на вытянутую руку Миранды, повесил туфли ремешками на пальцы и проследил, как все это исчезло за дверью ванной.

Только надев платье и туфли, Миранда взглянула на свое отражение в высоком, от самого пола до потолка, зеркале. И ей пришлось еще убеждать себя, что стоящая там женщина — она сама. Платье, сужаясь, облегало ее ноги так, будто она была глянцево-черным пером, балансирующим на остро заточенном кончике. О, что можно было бы написать таким пером! Миранда преобразилась: платье, заграничный город, «прыжок веры» совершен, мечта стала реальностью, цель почти достигнута; где-то по пути продавщица, размахивающая гигиеническими прокладками, превратилась в… ну, можно сказать, в даму. Даму, в самый неподходящий момент писающую с шумом пожарного гидранта, но даму, которую раньше она могла только воображать себе, добравшись страницы этак до двухсотой своего любовного романа. Миранда решила не допустить, чтобы занозой засевшее смущение испортило ей вечер. Она распахнула дверь ванной, являя миру примадонну, которой стала…

— Что ж, перед ужином надо что-нибудь выпить, не так ли? — сказала она, быстро проходя к двери номера.

Из отеля они вышли под дождь. Миранда тесно прижалась к Фердинанду, укрываясь с ним одним плащом, и они побежали.

Ливень был такой сильный, что струи шипели на камнях мостовой. Несмотря на непогоду, большинство пассажиров парома собрались на левом борту, чтобы полюбоваться на чудо, вид которого сейчас не портили вечные туристы, попрятавшиеся от дождя. Так площадь выглядела еще эффектней — подсвеченная оранжевыми уличными фонарями, из темноты она казалась театральной сценой, ждущей выхода актеров. Первый акт, камни блестят желтым и нежно-розовым, свет играет с тьмой там, где колонны и окна покрыты серо-голубыми тенями. Даже вымокший Перегноуз посматривал вдаль между приступами рвоты, и невольно замирал, сглатывая слюну, при виде этого зрелища, сюжета столь многих полотен. При его несколько покровительственном отношении к Ренессансу это неожиданно яркое видение, возникшее над бурлящими темными водами, показалось Питеру пылающим, озаренным чистейшим, бриллиантовым пламенем. Один лишь Барри едва глянул на этот великолепный архитектурный фейерверк, гордость города. Он в одиночестве стоял над грузовой палубой, любуясь на мерцающий внизу «бентли». Ему в первый раз удалось по-настоящему рассмотреть обводы машины, восхищаясь ее как бы набычившимся кузовом, форма которого все-таки не раскрывала ее подлинную мощь, и опьяниться сознанием того, что держит в руках ключи от этого чуда. Барри вспомнил хорошо знакомый ему клуб в Эссексе, где одно только обладание такими ключами гарантировало в любое время года классный секс на всю ночь. Барри нажал кнопку на ключах, с громким щелчком включив противоугонную систему «бентли». Неожиданный звук и сверкнувшие огни заставили многих стоявших на мостике незамедлительно обернуться, чтобы выяснить, кто оторвал их от лицезрения дивной феерии. Барри самодовольно улыбнулся и отключил сигнализацию, снова направив ключи на машину театральным жестом. Две самые загорелые, самые сногсшибательные итальянские девицы, о каких только мог мечтать Барри, посмеиваясь, подошли к нему.

— Это ваша машина, да? — спросила та, что повыше, широко распахивая ресницы.

— Да, просто одна из моих игрушек.

Девушки насмешливо улыбались, они умели отличить шофера от хозяина.

— О, вы большой человек, у вас должен быть большой дружок.

Они отвернулись и ушли, давясь от хохота.

— Она моя, — взвыл Барри, — вот смотрите, — и еще раз нажал на кнопку.

Мирно травящий за борт Перегноуз услышал этот третий подряд сигнал и вспомнил лекцию Фердинанда о машине. С трудом подняв и повернув голову, он констатировал, что шестилитровый двенадцатицилиндровый двигатель «бентли» с ревом завелся, колеса, брызнув водой, пробуксовали на мокрой от дождя палубе, прежде чем взять разгон. Питер перевел взгляд на пассажирскую палубу, где Барри стоял рядом с двумя девицами; он тянул к машине руку с ключами, а глаза его расширялись от ужаса.

— Нажми еще раз, — завопил на всю палубу Питер, но Барри был в ступоре. Питер беспомощно смотрел, как «бентли» ценой в два миллиона фунтов, первоклассная боевая машина, разогнался до восьмидесяти километров в час, проехав три метра от места стоянки до начала передней аппарели парома. С этого момента все, даже капитан, видели, как «бентли» мчится вверх по аппарели со скоростью свыше ста двадцати километров в час и, достигнув ста пятидесяти на ее верхнем конце, продолжает свою траекторию в воздухе, по направлению к грозовым тучам. На фоне островной церкви Сан-Джорджо Маджоре машина очертила грациозную дугу, как бы повторяя в небе линию купола. Двигатель бешено ревел, колеса отчаянно и бесполезно крутились, «бентли» почти завис неподвижно в точке кульминации и, после великолепной драматической паузы, медленно наклонился вниз, начав пикировать в черную как смоль воду. Затем, с едва заметным всплеском, самая совершенная боевая машина, разработанная за последние сто лет британским Министерством обороны, исчезла под сомкнувшимися волнами. С приближающегося парома было видно, как она медленно опускается на дно, задние огни призрачно просвечивали сквозь темные воды. Все взоры обратились на Барри, который по-прежнему стоял с открытым ртом и казался полностью парализованным. Руку с ключами он все еще протягивал к пустому месту на грузовой палубе, где совсем недавно стоял самый прекрасный из зверей на четырех колесах. Через секунду Барри рухнул в обморок, выпавшие из руки ключи зазвенели на нижней палубе. Перегноуз, почувствовав приближение еще одного, глубинного извержения рвотной лавы, поспешно занял свою позицию у борта.

Если отказаться от социально навязанной нам неверной трактовки древних образцов «любовной» поэзии, мы, собственно, не имеем реальных свидетельств того, чтобы любовь, как мы понимаем ее сегодня, существовала ранее двенадцатого века. Следовательно, мы можем утверждать, что не «любовь», а похоть правила миром, который был, по сути, сугубо мужским миром. Коль скоро один из полов вынужден безоговорочно подчиняться воле и сексуальным желаниям другого пола, не возникает никакой нужды в любви, которая, как мы отмечали, есть лишь модель поведения, связанная с похотью, но в конечном счете только оттягивающая акт ее удовлетворения, коитус.