Ольга Строгова - Тайна Дамы в сером

Как назло, «восьмерка» все была занята. Да что же это всех потянуло звонить в другие страны и города! Зачем?! Сообщить, что у тети Люси снова радикулит, молоко подорожало, а у Вани двойка по химии? Дорогие мои, родные, ну пожалуйста, не сейчас! ПОЖАЛУЙСТА!!!

Так, теперь код Швейцарии… код Цюриха… номер… Господи, как много цифр!

Трубку сняли после пятого гудка, и Аделаиду накрыло огромной волной облегчения.

Она услыхала в трубке его голос и закричала:

– Карл, слава богу, ты жив!

И крикнула еще что-то, неразборчиво радостное.

А он, словно не слыша ее, продолжал своим ровным, спокойным голосом говорить по-немецки. Потом замолчал, раздался гудок, и наступила тишина.

Это был автоответчик.

Аделаида опустила ставшую очень тяжелой трубку на рычаг. Пустая, бездушная пластмассовая вещь!

Потом встрепенулась снова и набрала номер его мобильного. Доброжелательный женский голос сообщил ей на трех языках, по-английски, по-французски и по-немецки, что абонент недоступен.

Аделаиде вдруг показалось, что ее звонок, словно тончайшая огненная нить, сначала летит вверх, прорезая облака, а потом падает вниз, соединяя ее телефон с маленьким, спекшимся в адском огне куском металла и пластмассы, рядом с которым совсем недавно билось его сердце.

Аделаида зажмурилась так, что стало больно глазам и изо всех сил ударила ладонью по подставке, на которой стоял телефон. Телефон подпрыгнул и негодующе тренькнул. Подпрыгнули и посыпались вниз ручка, телефонная книжка, ключ от почтового ящика и прочая дребедень. От резкой боли в руке Аделаиде стало немного легче.

НЕТ, сказала она себе и телефону, я не верю. Этого не может быть.

Кто-то позвонил в дверь.

Аделаида машинально, не поглядев в глазок и не спросив кто, открыла.

На пороге стояла мокрая и взъерошенная завхоз.

И ее лицо, вода, стекающая с зонтика с одной голой, торчащей в сторону спицей на мокрые же и грязные (это у завхоза-то!) сапоги, ее небрежно застегнутое пальто сказали Аделаиде «ДА».

Завхоз сидела напротив Аделаиды Максимовны и незаметно пыталась пристроить промокшие ноги поближе к батарее. Напрасно деликатничала. Могла бы вообще снять колготки и повесить их сушиться – Аделаида в нынешнем ее состоянии ничего бы и не заметила, а ее, завхоза, это наверняка уберегло бы от насморка.

Да, он умер. Погиб. Очень жаль. Нет, правда жаль. Было в нем что-то такое, что отличало его от других… Даже ее защищенное могучим инстинктом самосохранения сердце не осталось к нему полностью равнодушным. А уж каково сейчас бедняжке Аделаиде… Нет, она, завхоз, все понимает. Потому и пришла сюда.

Почему бы Аделаиде не поплакать и не облегчить душу? Очень вредно сидеть вот так, застывшей статуей, глядеть в одну точку и молчать.

Да, он умер. Но ведь мы-то живы. Жизнь-то не остановилась, идет своим чередом. Время движется. И скоро, может, уже через несколько часов, вернется домой ее муж. Хорошо ли будет, если он застанет Аделаиду в таком состоянии? Может, Аделаиде собраться и пойти сейчас к ней, завхозу, домой? А мужу потом что-нибудь скажем?

На белом лице шевельнулись белые губы.

– У меня нет мужа, – послышался тихий, сухой, безжизненный, словно шелест песка, голос, – я потеряла его.

– У вас есть муж, – четко и раздельно произнесла завхоз, сжав своими горячими пальцами ледяную кисть Аделаиды, – Борис Федорович Шереметьев. Тот, с которым вы прожили вместе двадцать пять лет. Отец вашей дочери. Директор музея. Он жив, здоров и скоро приедет. А то, другое… было лишь сном.

Аделаида тихо высвободила свою руку и даже убрала ее за спину.

И это было единственным откликом на гуманное и в высшей степени разумное предложение завхоза. Аделаида снова превратилась в статую.

Завхоз билась с ней еще часа два – уговаривала, пугала, даже просила. Аделаида не спорила, не отзывалась, вообще никак не реагировала и не показывала виду, что тут, рядом с ней, кто-то настойчиво взывает к ее отключившемуся рассудку.

Лишь когда завхоз, в полном уже отчаянии, заявила, что да, Борис, конечно же, не подарок, но ведь свой, собственный, привычный… и вообще, живая собака лучше мертвого льва, Аделаида пробудилась.

И сделала нечто, напугавшее завхоза (хотя завхозу несвойственно было кого-то или чего-то пугаться), – улыбнулась.

– Идите, Екатерина Алексеевна, – сказала она, – я хочу побыть одна.

И завхозу пришлось уйти.

Ой-ей-ей, думала она, спускаясь по лестнице и волоча за собой окончательно сломавшийся зонтик, плохо-то как… Как бы она руки на себя не наложила, с нее станется. И Карл тоже хорош – дал себя убить и оставил бедную женщину ни с чем! Ехал бы уже поездом…

Манечка и Ирина Львовна, не сговариваясь, одновременно явились домой к Татьяне Эрнестовне. Татьяна Эрнестовна, непричесанная и ненакрашенная, в халате, с распухшим носом и заплаканными глазами, молча открыла дверь и тут же ушла назад, к телевизору.

Манечка тоже была с мокрыми глазами и без всякой косметики, но одета тщательно и даже элегантно, в черную кофточку из искусственного шелка с кружевными вставками и черную прямую юбку до колен. У Ирины Львовны глаза были сухие, и явилась она в своеобычном свитере и джинсах; лишь осунувшееся, смугло-бледное лицо и тонкие губы, сжатые в полоску, выдавали ее чувства.

Манечке же почему-то никак не удавалось настроиться на скорбный лад; то есть она пыталась, рисовала себе в воображении огненный след падающего самолета, но ее словно что-то отвлекало от этой картины. Даже музыка, которую она привыкла слышать внутри себя во все волнующие моменты жизни, была не та – вместо героического Бетховена звучал нежнейший Сен-Санс. Манечка, глядя на страдающих сестер, даже отругала себя за бесчувственность.

Сидя на диване рядом с застывшей, вперившей глаза в экран Ириной Львовной, она вертелась и вздыхала. С другого бока от Ирины Львовны всхлипывала и сморкалась Татьяна Эрнестовна.

В голову Манечке упорно лезли всякие посторонние, неуместные в такой драматический момент мысли. К тому же она по природе своей не могла долго хранить молчание – ни в горе, ни в радости.

– Ира, – тихо позвала она, – а, Ира? А ты книжку-то свою начала писать?

Ирина Львовна дернула щекой.

– Нет, – так же тихо ответила она, не глядя на Манечку, – и не буду. Кому нужна книга с плохим концом?

Манечка задумалась.

– Но ведь это от тебя зависит, какой будет конец…

– Много ты понимаешь… В книге должна быть правда жизни… – неожиданно резко вмешалась Татьяна Эрнестовна, – все это было слишком уж хорошо. Он был слишком хорош. Такие долго не живут.

Манечка рассердилась:

– Что значит – долго не живут? В кои-то веки попался нормальный мужик, не сволочь, не придурок и не голубой, так что, его надо сразу убивать? Слишком, мол, хорош, в жизни таких не бывает? Да кому она нужна, твоя правда жизни? И вообще, мы тут расквасились, а он, может, еще и не погиб. Может, он спасся…