Ирина Ульянина - Все девушки любят опаздывать

— Всяко в жизни бывает, — рассудила тетя Варя. — Я вот тоже не думала не гадала, что за Степана пойду. Мне по молодости — то больше Коля Лысенков глянулся…

— Ко — оля, — ехидно, с нажимом повторил Степан Ильич. — И кого бы ты сейчас с ним делала, с инсультником на палочке? Твой Коля еле шаркает, сам себя не сознает! А на меня посмотри?! Я еще — куда с добром! Еще и выпить могу!

— Степа, ну чего ты горячишься? Я же признаю: заблуждалась, — успокоила супруга Варвара.

— А я не заблуждаюсь, лично мне никто, кроме Юли, не нужен, — опять возник фотохудожник и потянулся под шумок к бутылке.

— Отчего у тебя, сынок, личико в синяках? — задала вопрос не в бровь, а в глаз Елизавета, племянница тети Таси. Мне она напоминает Илону Карловну: тоже непредсказуемая старая дева с фортелями.

Александр Анисимов не растерялся: наплел про то, как отражал натиск уличных грабителей, покусившихся на его имущество. Пожалуй, в искусстве вранья мне у него учиться и учиться… Послушать Саньку, так выходило, что он всех уложил на лопатки, изничтожил, порвал, как обезьяна газету!..

Родственники одобрительно загудели: ой, и вправду ворья, жулья всякого нынче развелось, куда только милиция смотрит?.. Я сгорала от стыда за контуженого папарацци и дула шампанское, как лимонад, не дожидаясь тостов и практически не закусывая. Вероятно, переусердствовала, не рассчитала запас прочности: окружающая действительность сделалась глухой и отстраненной. Меня уже не соблазняли холодец с хреном, голубцы и картошка; я и смачные, хрусткие соленые грузди едва отведала, хотя в своем нормальном состоянии способна уписать подобных яств целую гору, как Робин — Бобин-Барабек, который скушал сорок человек в английском стихотворении, переведенном Маршаком. Мама читала его мне в детстве бессчетное количество раз, потому что я неизменно восхищалась героем с безразмерным желудком…

— Голубцы вам, Таисия Прокопьевна, удались на славу, — хвалил угощения Санька, наворачивая за себя и за меня.

— Кушай, сынок, на доброе здоровьичко, — с умилением взирала на него тетушка. — Мне нравится, когда мужчины хорошо кушают! Гляжу, и сердце петухом поет!

— Чего кушать на сухую?! Наливать пора, — рассудил дядя Федя, откупоривая вторую бутылку водки.

— Гриня, пойдем домой, — сказала я, поднимаясь из — за стола, и чуть не обронила очки в тарелку. Это был симптом того, что я основательно набралась.

— Понял, — безропотно отозвался папарацци на чужое имя, но схватился за рюмку и поклонился. — Спасибо вам за гостеприимство! Рад был познакомиться! Чай, не в последний раз видимся!

— Дочка, это не Гриня, а Саша, — шепотом подсказал мне папа и, повысив голос, во всеуслышание предложил: — Александр, может, вы с Юленькой завтра к нам на обед придете? Посидим, потолкуем не спеша, борща похлебаем, горилки попьем. Ты как, Санек, а?

— Я — без вопросов!

— А там и на свадьбе погуляем, — озвучила невысказанную, но витавшую в воздухе мечту тетя Варя. — Жениться полагается на Покрова, когда урожай собран. В старину девки так и сказывали: «Матерь пресвятая Богородица, покрой землю снежком, а меня — женишком»… Вы все сроки пропустили. Эх, молодые, никаких — то вы обычаев не знаете, живете как нехристи — всему учить надобно!..

…Мой монгольфьер летел невысоко, так, что мне были отчетливо видны лужи с крошевом льда и в просветах между ними — растрескавшийся асфальт. Сухая трава на газоне серебрилась инеем, он вспыхивал, переливался в неярком сиянии фонарей и автомобильных фар. Александр болтался в корзине «монгольфьера» бесплатным приложением, отягощая воздухоплавательный аппарат и не позволяя воспарить над землей и оглядеть сверху как следует прелесть поздней осени. Мне приходилось задирать голову, чтобы созерцать не его, а тонкий, полупрозрачный серпик луны, ущербной, как моя молодость.

— Юленция, чего надулась?.. Я что — то не то сделал? Не то сказал? — отвлекал меня Саня.

— Листья почти совсем облетели… — бормотала я. — Голо, уныло… За что Пушкин любил осень и болел весной?! Я его не понимаю…

— Да и пес с ними, с Пушкиным! На следующий год новые листья распустятся, — утешал меня фотограф.

— Нет, так — то мне безразлично: осень или весна, — вздыхала я. — Я больше всего люблю ночь. А ты что любишь?

— Мне все равно, честно говоря. Почему ты спрашиваешь?

— Ну, просто… Просто ночь всегда обещает… и всегда разочаровывает… но все — таки… в ней есть романтика.

— Не выдумывай, Юлька! — одернул меня Саня. — Ты, похоже, крепко напилась.

— Можно подумать, ты трезвый.

— Со мной как раз все в порядке, я бы мог еще выпить… и немало… Юленция, а ты не такая простая, как мне показалось с первого взгляда.

— Угу, я — неброская, ко мне надо сначала приглядеться, привыкнуть. Я вообще выигрышней смотрюсь в камерной обстановке. Только вот смотреть некому… — под конец фразы взгрустнулось мне.

— Как это некому? А я на что?! — воспрянул душой фотограф. — Юлечка, кисонька, давай возьмем бутылочку, хотя бы четок?

— О-о, — взвыла я, отцепляясь от его тяжелой, приземленной руки. Но было поздно. Мой «монгольфьер», выстуженный чуждым Александром Анисимовым, спикировал и совершил вынужденную посадку на асфальт. Я сочла необходимым напомнить фотографу, что он напросился ко мне всего на одну ночь: — Сань, ночь давно прошла и иссякла. Тебе пора уходить.

— Ну не могу же я уйти сию секунду? — нашелся он. — А кто проводит тебя до дому?.. Вдруг бандиты? И потом, мне надо проверить электронную почту, поступившую на адрес « paparacci @ rambler . ru ».

— Договорились, — кивнула я, — проверишь и вали.

— Ты забыла? Нас же твои родители пригласили завтра на обед?!

— Не нужно затевать никаких обедов!

— Почему? Лично мне твои родители понравились: они такие здравые, реальные. Я им вроде тоже понравился…

— Понравился не понравился, это не влияет! Не забывайся: мы с тобой чужие люди, ты мне никто! И не стоит вводить порядочных, доверчивых людей в заблуждение! Хватит, мы без того заигрались и окончательно заврались!..

— Кто заврался? — возмутился Александр. — Я не врал. Я к тебе по правде хорошо отношусь… Знаешь, мне еще никто, кроме мамы, не покупал обувь с одеждой и не стирал джинсы. Ты — первая!

— О, как трогательно! — засмеялась я. — Прямо рыдаю от счастья!

В чем разница между любимым и нелюбимым мужчиной? О любимом хочется знать все: каким он был в детстве, каким станет в старости, что ему снится, чего он боится, чему радуется… Ты млеешь, когда он молчит, и ликуешь, когда он говорит. И если он далеко, ты все равно млеешь, потому что приближаешь его к себе силой воображения, сканируешь его биополе интуицией, стараясь догадаться, хорошо ему сейчас или плохо. Поэтому Гриня всегда со мной, а Сашка, до которого не сложно дотронуться рукой, остается где — то за пределами смысла. Если бы он исчез в данную минуту, я сочла бы это за благо и никогда бы о нем не вспомнила. Но такова ирония судьбы: близких людей она отнимает, а чужих, ненужных подсовывает…