Ирина Ульянина - Все девушки любят опаздывать

— Я не бормочу, а пою. — Прибавив громкость, я упрямо продолжила: — «Пальмы без меня засохнут, розы без меня заглохнут, птицы без меня замолкнут. Как же это — без меня?»

— С ума сойти! — делано вздохнул бесчувственный Андрей Казимирович.

— Вы желаете пальмовую ветвь? — Продавщица тоже проявила непонятливость. — У нас есть пальмовая, но она и вправду малость засохшая.

— Она не желает ветвь! Она желает живые, свежие цветы! — вышел из себя Ткач и зверским голосом изрек: — Юлия, не отвлекайся на песни! Мама заждалась! Тебе нравятся глицинии или нет?!

Мне, если честно, все стало безразлично, даже честность, по статусу более приличествующая беднякам, нежели ложь.

— Цветы хорошие, надо брать, — кивнула я и сделала попытку кое — что объяснить маменькиному сынку. — Понимаешь, Андрюша, песня про глицинии — это иносказание. Поэтесса смотрит на цветок и видит за ним целую несуществующую страну и город, где без нее все заглохнет. Это такая высокая нота соучастия, сопричастности миру, всему сущему…

— Юля! — одернул меня непробиваемый поляк, зачерствевший, как коржик, выпеченный сто дней назад. И махнул цветочнице: — Упакуйте нам пять штук. Сделайте красиво!

— А зелень, аранжировочную зелень желаете? — насела на него непромокаемая продавщица.

— Зелень? Аранжировочную? — бестолково переспросил взвинченный Ткач и рявкнул: — Безусловно, желаем!

Женщина вытянула из бадейки пять колокольчиков, добавила к ним две веточки аспарагуса и, обернув пучок целлофаном, перевязала его синей ленточкой:

— С вас пятьсот рублей, я сделала скидку десять процентов, а то бы получилось пятьсот пятьдесят…

Андрей полез за бумажником, но я его опередила:

— Пожалуйста! — кинула на прилавок скомканные купюры, выданные нашей доброй бухгалтершей Ольгой Михайловной на ее страх и риск.

— Возьмите сдачу, мне лишнего не нужно, — Цветочница тем же небрежным манером вернула излишек.

Не понимаю, что со мной творилось?! Вроде шла с цветами в руках, в сопровождении далеко не худшего из мужчин… Глицинии пахли тонко, деликатно. Воспитанный спутник благородно поддерживал меня под локоток, всячески демонстрируя свою приязнь. А с неба сыпался снег, как манна небесная, как обещание вечной, нескончаемой благодати. Но все это вдруг показалось ненужным, тщетным, фальшивым. Я бросила букет на переднее сиденье «форда» и опрометью припустилась бежать в глубь квартала, в лабиринт высотных домов, среди которых легко затеряться…

Я бежала достаточно долго, до тех пор пока икроножные мышцы не завыли от нестерпимой боли. На таких отяжелевших, непослушных ногах можно передвигаться только при помощи костылей. Изнемогшая, загнавшая саму себя, остановилась возле неведомого дома, во дворе которого светилась скамеечка. Я села на нее и подумала: ну, куда дальше? Домой пойти не могу: там стены в коридоре забрызганы кровью и все напоминает о взломщиках, посягателях, предателях, надзирателях. К родителям тоже поехать нельзя: они расстроятся из — за того, что я не попала на званый ужин к новому непьющему и неагрессивному поклоннику с машиной. Может, переночевать в офисе? Но пустит ли меня старина охранник? Он обычно задраивает двери и храпит как пожарник… Машинальным движением я достала сигареты и закурила, но сделала это совершенно напрасно: дым вызвал жестокое першение в горле и надрывный кашель.

— Угости — ка пахитосочкой, — произнес рядом низкий женский голос, переиначивший слово «папиросочка» то ли на декадентский, то ли на блатной манер.

Покрутив головой, я узрела около скамейки крайне опустившуюся личность: опаршивевшая физиономия в несмываемом загаре, коричневая, как злополучный ватник; губы и крылья широкого, провалившегося носа — в коростах. От невообразимо заношенного пальто разило хлеще, чем от всех уток и суден, которые мне сегодня довелось тягать в больнице.

— Держите, — протянула я сигарету.

Бомжиха схватила ее распухшими, узловатыми пальцами и потребовала:

— Дак ты прикурякай мне пахитосочку — то!

Отдавать зажигалку в ее заразные лапы не хотелось: потом не отмоешь; я чиркнула — но пламя задуло ветром. Опустившаяся особь, не церемонясь, выхватила источник огня. Закурила, глубоко затягиваясь и жмурясь от удовольствия, а зажигалку сунула в свой карман. Я не возражала, ожидая, когда она уйдет, отворачивая нос от нестерпимого смрада, брезгуя даже смотреть в ее сторону.

— Стебешься? — хмыкнула наглая тетка. — А денежек дашь?

— Нет у меня денежек, — ответила я.

— Ну, дай маленько на пивко, чисто здоровье поправить.

— Я же ясно сказала: денег нет, самой бы кто дал! — повторила я.

— Чё, жаба давит? А если я тебя пощупаю, бабульки найдутся?

— Отстаньте! — Я вскочила, прижала к животу сумочку и выронила сигарету на рыхлый, талый снег.

Бомжиха мгновенно воспользовалась моей оплошностью, подобрала окурок и спрятала его туда же, куда и зажигалку. Потом сменила тактику: заныла жалобно и гнусаво, приплясывая на месте большими, растоптанными мужскими ботинками, корча омерзительные обезьяньи гримасы:

— Дай денежек — то, Юльке погулять хоц — ца…

— Какой Юльке? — переспросила я.

— Я — Юлька! — стукнула себя по отворотам плешивого воротника бомжиха и заржала, обнажив искрошившиеся, гнилые зубы. — Ха — ха — ха! Не жидись, гнида новорусская! Гони бабло, вместе разбушлатимся, не пожалеешь! Век Юльку помнить будешь!.. Хошь, я тебе что — то завлекательное покажу? — Оборзевшая тварь, зажав сигарету в сизых губах, двумя руками потянула вверх подол пальто.

Акта эксгибиционизма я не вынесла — вскочила и помчалась из чужого двора как ошпаренная. Кошмарная тезка топала следом и хрипло лаяла:

— Эй, ты, гнида, отдай Юльке пахитоски! Курящая женщина кончает раком, мы с Минздравом предупреждаем! Ха — ха — ха!

Я вышвырнула на снег пачку Virginia slim и метнулась в арку между девятиэтажными домами. Мне чудились хриплый смех и топот преследования за спиной, меня душил смрад, и я бежала без остановки, пока не попала в бетонный тупик. Остановившись, оглянулась: вокруг — никого. Только снег медленно валил, покрывая мои следы, похожие на тире и точки, проставленные подошвами и тонкими каблуками. Я набрала полные пригоршни чистого снега и потерла распаленное лицо, пытаясь смыть омерзение, прогнать дух бомжихи, прийти в себя. Но опаршивевшая бомжиха упрямо стояла перед глазами, заставляя гадать: что есть наша встреча — случайность или страшное предзнаменование, предупреждение судьбы?.. Если и дальше для меня продлится бездомное, затравленное, полуголодное и бессонное существование, что со мной станется? Неужели я превращусь в подобие опустившейся тезки?!