Ирина Ульянина - Все девушки любят опаздывать

В городе, где для меня не было убежища, уже настала ночь — светлая от снега и флуоресцентных фонарей, тихая, как покойник. Выбравшись из незнакомого квартала, я брела вдоль трассы и с тоской посматривала на чужие окна. Там, где было темно, наверное, уже спали; кое — где бледно отсвечивали экраны телевизоров, реже попадались зажженные окна, занавешенные шторами — желтыми, зелеными, красными, — как очи светофоров. Я завидовала всему городу, даже забинтованному Саньке, который лежал сейчас на мягкой койке, в теплой палате. Предзимняя промозглость пробрала меня до глубинки, смешалась с кровью, разжижила костный мозг. Ступни в протекающих сапогах намокли, косынка отсырела от талого снега, и мне хотелось окончательно потерять чувствительность, раствориться в снегопаде. Я с горем пополам добралась до знакомого района: улицы Челюскинцев, оттуда до вокзала Новосибирск — Главный было рукой подать.

Вокзал — вот мое спасение, мое укрытие от холода и мрака! Я приободрилась, представив постовых милиционеров, стерегущих покой граждан, и витрины буфетов, в которых продают горячий чай и кофе, а еще — сосиски, булочки, курочек, жаренных на гриле, шаурму… Это же прелесть — вкуснота непередаваемая!.. Кто никогда не попадал в отчаянные ситуации, тот вряд ли меня поймет, вряд ли представит, как сильно может манить зал ожидания с креслами, на которых вполне можно перекантоваться до утра.

Я очень надеялась, что подкреплюсь, чем буфетчица пошлет, покемарю в зоне безопасности, а утром прямо с вокзала отправлюсь на работу: ведь на двенадцать я назначила собеседование… Все сложилось вопреки задуманному. Дорогу к вокзалу мне перекрыли ушлые тетеньки с картонными табличками на груди: «Сдаются квартиры и комнаты по часам и суткам. Недорого».

— Недорого — это сколько? — полюбопытствовала я, словно дьявол дернул меня за язык.

— А сколь у тебя имеется? — поинтересовалась одна из теток.

— Рублей четыреста найдется, — прикинула я объем наличности, оставив полтинник про запас.

— Четыреста хватит, пойдем! — сноровисто подхватила меня под руку разбитная бабенка в мохеровом берете, похожем на сдобную, жареную пышку. Впрочем, мне повсюду мерещилось съестное…

Смуглостью огрубевшей физиономии бабенка в берете смахивала на бомжиху, только одета была чище и пристойнее, с некоторой претензией на форс: куртка с песцовой опушкой и ботики с меховыми отворотами, как у Кота в сапогах. Я не дала взять себя на арапа, уточнила:

— А ваша комната с удобствами? Ванна, туалет, горячая вода есть?

— Да все есть, не сомневайся!

— А далеко квартира расположена?

— Прям так далеко, в двух шагах, — заверила пышка.

Я с сожалением оглянулась на монументальное здание вокзала, раздумывая, нужна ли мне чужая ванна? Может, пренебрегу удобствами, зато никуда не нужно будет идти…

— Идем! — мертвой хваткой вцепилась в меня бабенка и потянула вперед с целеустремленностью железнодорожного локомотива. — Поспешать надо, а то я мясо тушиться на плиту поставила и картошка, поди, поспела.

При упоминании мяса с картошкой я сглотнула набежавшую слюну, — кроме слипшейся лапши и бутерброда, пожертвованного доброй кассиршей, в мой желудок сегодня ничего не попадало.

…Мы чапали какими — то окольными путями, невразумительными, хаотично застроенными и почти неосвещенными закоулками настолько долго, что меня тянуло упасть в разверзшуюся хлябь и забыться в ней сладким сном, как поросенку. Квартирная хозяйка только поначалу волокла меня за собой, затем она опустила руки и предоставила мне возможность спотыкаться самостоятельно, сколько влезет.

— Где мы находимся? До чего неблагоустроенная местность, — недоумевала я, оглядывая улицы приземистого частного сектора, на которые завела меня смуглянка в ботах.

— Гарный поселок, не журись, — отчего — то перешла она на украинский язык и не утаила горькой правды. — То Нахаловка!

Моя душа упала даже не в пятки — прямо в стылую лужу: про Нахаловку любой новосибирец знает — это трущобы, в которых собрался самый убогий люд: деградировавшие алкаши, безработные, уголовники…

— Но вы же обещали комнату со всеми удобствами! — дрожащим от страха голосом напомнила я.

— А у мини удобно, — не дрогнув, заявила подлая обманщица и втолкнула меня в калитку перед кособоким строением.

Вот тебе и ванна, и горячая вода, невесело усмехнулась я. Сколько меня жизнь ни учит, ни колотит, никак глупую доверчивость не выбьет!.. Я ступила на подгнившее, шаткое крыльцо, но тетка, шедшая сзади, окликнула:

— Не, нам не туда, сюда! — и указала на дощатую сараюшку, похожую на птичью стайку. В этот курятник вели три двери. Распахнув первую, бабеха пригласила: — Заходи, располагайся, спатки будешь туточки.

— Но здесь темно, ничего не вижу! — возмутилась я.

— Сейчас, сейчас. — Повозившись со спичками, хозяйка зажгла огарок свечи, воткнутой в консервную банку. — С тебя четыре сотни.

Пламя, колышущееся от сквозняка, выхватило грудастую девицу в купальнике на плакате, наклеенном на занозистую, щелястую стену. Мне показалась, что девица сочувственно подмигнула, молчаливо признавшись, что ей здесь тоже не жарко и не сладко. Под плакатом стоял топчан, покрытый засаленным ватным одеялом без пододеяльника. В узком проходе между топчаном и противоположной стеной виднелось подобие стола, похожего на малярные козлы, сколоченные из грубого, неотесанного горбыля.

— У вас так все… не приспособлено, — окончательно приуныла я.

— Зато воздух свежий, тихо, спокойно, только утром петухи запоют. Чисто курорт, — уверила меня мохеровая пышка и нетерпеливо прикрикнула: — Мозги не пудри, деньги гони!

— Но… как… — Я понимала, что ни за что не найду обратной дороги к каменному, ярко освещенному, надежно охраняемому милицией вокзалу, и все — таки сделала шаг к порогу.

— Чего ты выделываешься? Чего егозишь? Наколоть меня хочешь? — с угрозой прошипела тетка. — Кончай выеживаться!

Я кончила выеживаться: отсчитала восемь полтинников и протянула ей, а девятый сунула себе за пазуху. От алчной пройдохи этот жест не укрылся. Она предложила принести самогонки и закуски — все вместе за пятьдесят рублей и заговорила ласковее:

— Шибко добрий самохон, як для сэби зроблен! Уси беруть и нэ пукають! Крепче спаты будэшь.

За тонкой переборкой действительно слышались бульканье, чавканье, звяканье стаканов и неразборчивые мужские голоса, свидетельствовавшие о том, что от самогона пока никто не умер.

— Несите! — разрешила я, без сожаления простившись с последней ассигнацией. Никогда не пробовала самодельных напитков, но сейчас хватанула бы и медицинского спирта, потому что промерзла пуще, чем в подвале дома Ярцевых. Там хоть об трубу можно было погреться, а здесь только ветер свистел из всех щелей.