Элен Гремийон - Кто-то умер от любви

Как раз в ту минуту, когда я размышляла о Мелани, она позвала меня к телефону, прикрыв рукой трубку, чтобы Никола на другом конце провода не смог ее услышать:

— Ваш друг непременно хочет с вами поговорить.

— Скажите, что я на совещании.

— Уже говорила, но он звонит пятый раз и сказал, что никакого совещания у вас нет.

— Ну если ему не нравится такой вариант, ответь, что я просто не хочу с ним разговаривать. Люди надоедают, пока им врут, но не когда им говорят правду.

А уж если я выложу ему всю правду, то, смею вас уверить, он будет надоедать мне значительно реже, а то и вовсе сбежит подальше.

Я не могла продолжать в том же духе, это было рискованно. И решила уйти домой, не дожидаясь конца рабочего дня, тем более что в почтовом ящике меня наверняка ждало следующее письмо. Был вторник, а эти письма, как я заметила, всегда приходили по вторникам — их странный отправитель явно смахивал на маньяка, а то и на серийного убийцу.

В то время я еще находила его письма занимательными, почти дружескими; немного таинственности в нашем мире, где давно не осталось никаких тайн, — мне это даже нравилось. Кроме того, хотелось узнать продолжение: что такого ужасного произошло в доме супругов М.?

«Я приходила к ним почти каждый день. Пока я писала, мадам М. читала вслух. Но не просто читала, а изображала в лицах всех персонажей. Мне было очень хорошо рядом с ней. Я даже не чувствовала себя обязанной говорить, а такого со мной никогда не случалось в обществе других людей. И еще она была со мной невероятно щедра и приветлива.

Она предоставила в мое распоряжение целую комнату — „комнату без стен“. Так она окрестила ее, потому что стены скрывались под огромными зеркалами и тяжелыми портьерами. Все это было слишком шикарно для мастерской, но она и слышать ничего не желала: „Анни, дорогая, я же вам говорю, что мне это приятно…“ И во всем остальном она вела себя точно так же. Я ничего у нее не просила, а она дарила мне все нужное для работы. Стоило закончить очередной холст, как тут же, словно по волшебству, появлялся другой, чистый. Она заботилась буквально обо всем. Даже попросила одного своего друга, Альберто, потрясающего художника и потрясающего скульптора, давать мне уроки. И он каждый четверг приезжал к нам из Парижа. Да, она была очень добра.

Я прекрасно видела, что она несчастна, но никак не могла понять причины. Мне казалось, у нее есть все, что душе угодно, все лучшее, чем может одарить судьба.

Вначале я думала: наверно, она больна. На эту мысль меня навела Софи, их служанка. Как-то утром я увидела на аллее перед виллой незнакомую машину и не осмелилась войти в дом: вдруг это новый каприз хозяйки? Папа все время твердил мне, что нечего, мол, строить иллюзии, мы с ней живем в разных мирах, и как только я ей надоем, она меня променяет на нового любимца. В общем, я развернулась и пошла домой. Однако спустя два часа Софи уже стучала к нам в дверь: ее послали узнать, что случилось. Я объяснила Софи, что не вошла из-за той машины, и она ответила: „Какие глупости, тебе в „Лескалье“ всегда рады; с тех пор как мадам с тобой познакомилась, она себя чувствует гораздо лучше“. Вот эти-то слова меня и встревожили. Я спросила: „А что, разве она больна?“ Помогая мне надеть пальто, Софи сказала: да нет, она просто имела в виду, что мадам счастлива видеть меня рядом с собой, независимо от того, стоит во дворе чья-то машина или не стоит. Но я поняла, что она не сказала мне всей правды.

Прошло около двух недель, и я снова убедилась, что не все в этом доме идет гладко. На этот раз я увидела во дворе машину хозяина. Обычно он уезжал в редакцию еще до моего прихода. Мне не очень-то хотелось встречаться с ним, но я не могла повернуться и уйти: мадам М. сочла бы мою тактичность обыкновенной глупостью. Она ведь взяла с меня слово, что я в любом случае всегда буду спокойно входить в дом. Вот я и вошла, но почти сразу пожалела об этом: они ссорились.

— Так дальше жить невозможно! Я согласился поселиться здесь только для того, чтобы тебе стало легче, но не для того, чтобы ты с утра до вечера плакалась на судьбу!

— Я вовсе не плачусь на судьбу.

— Я тебя просто не узнаю. Уж не думаешь ли ты, что, став отшельницей, решишь свою проблему?

— Хочу напомнить, что это и твоя проблема тоже.

— Нет! Моя единственная проблема состоит в том, что я возвращаюсь вечером домой и вижу, что моя жена больше ничем не желает заниматься, ее волнует только одно: купил ли я для ее протеже холст, уголь и краски… Меня просто поражает, до какой степени ты отрешилась от всего, что происходит в мире! Ты деградируешь, ты стала хуже тех, от кого бежишь.

— Я ни от кого не бегу.

— С тобой спорить бесполезно, да и некогда, я опаздываю…

— Вот-вот! Иди себе! Возвращайся туда, где все в курсе всего. Разъясняй своим драгоценным читателям, куда катится мир, но не трудись разъяснять мне, куда он покатился для нас с тобой, после того что с нами случилось.

Не ответив ни слова, ее муж вышел из гостиной. Он был так разъярен, что даже не узнал меня, приняв за Софи и крикнув на ходу: „Вам что, больше нечем заняться в этом доме?“ Мадам М. бросилась за ним, но он был уже далеко. Она смотрела ему вслед, шепча какие-то слова — я не могла их разобрать. Потом повернулась и увидела меня. „Значит, ты подслушивала под дверью?“ Никогда еще она не говорила со мной таким тоном. Я и оправдываться не стала, просто пошла к выходу. Но она меня догнала и начала каяться: она очень сожалеет, напрасно она вышла из себя, я тут совершенно ни при чем, она меня ни за что не отпустит. Мне было очень обидно, но я приняла ее извинения. Зря я это сделала.

Некоторые ссоры сближают людей, вот и эта нас сблизила. После нее мы стали разговаривать гораздо чаще. Мадам М. больше не читала романов — наверняка из-за упреков мужа. „Вымыслу не должно быть места в наши неспокойные времена, погружаться в чтение книг — значит прятать голову в песок!“ — провозглашала она, подражая его голосу. Тогда я попросила ее читать мне хотя бы газеты. Вот так и было положено начало нашим разговорам — мы обсуждали прочитанные статьи. И сами дивились тому, как хорошо понимаем друг друга. Между нами было десять лет разницы, но это никак не мешало нашей близости. Ей никогда не приходилось общаться с кем-то моложе себя. Она говорила, что богатство отдалило ее от сверстников. В Париже у нее были подруги, но все намного старше. А вот здесь она научилась понимать меня и любить, и это было ей приятно, — по крайней мере так она утверждала.

На закуску мы всегда оставляли письма читательниц. Их истории развлекали нас, даже если и не были особенно веселыми. Мы не понимали, как эти женщины могут посвящать в свои горести чужих людей. Однажды нам попалось письмо некоей Женевьевы, которая поведала редакции о своем несчастье: