Irene - Эфффект линзы

— А я слышал: Кирилл Сафонов! Думал, тезка. Ты же уезжал отсюда… — он повернулся к директрисе: — Представляете, сразу и не догадался ведь!

Я кивнул, быстро взглянув на Аллу Ивановну. Та улыбнулась одним уголком рта и вышла из кабинета, что-то пробормотав напоследок.

— Уезжал, но теперь снова тут. Присаживайтесь.

Вовка быстро представил мне своего коллегу, и они расселись по креслам напротив стола, с живым интересом уставившись на меня, будто я собирался рассказывать что-то забавное.

— Кир, ох и дела тут у вас… Вернее, и у нас тоже… Господи, сто лет в школе не был — и такой повод проклятый! И парень же здоровый, молодой…

— Я тебе даже больше скажу: парень еще и очень самоуверенный. Лидер. Я пока ничего не понимаю.

Вовка бросил взгляд на пачку сигарет на столе и, получив согласие, задымил.

— А я сам пока ниче не пойму, — он раскрыл на коленях небольшую черную папку. — В общем, вашего мальчика нашли в парке шахтеры, как со смены возвращались. Это недалеко — там еще почти разрушенная танцплощадка рядом. Эксперты пока только прикинули: смерть — где-то между полуночью и двумя часами ночи, точнее позже скажут. Огнестрел. Один выстрел в висок. Обрез держал в руке.

— Обрез?

— Да, такой самопальный, стремный, знаешь… — Сидоренко показал пальцами небольшое расстояние, видимо, означавшее размер ствола. — В общем, мне от тебя нужна характеристика этого паренька, ну и вообще, чем можешь помочь…

Я пожал плечами.

— В классе сказали, у него нашли записку?

— А, да, точно. Но там все стандартно: «Не было другого выхода…» Сейчас ее утащили эксперты, показать не могу…

— Ясно, — я вздохнул. — Ну, с Литвиненко особо не работал, да и вообще — я недавно в этой школе. Но по тестам выходит, что у него не было ни склонности к депрессиям, ни к суициду, уровень тревожности — средний… Вот, смотри, — я протянул ему папку, — эти тесты мы делали буквально на днях. И даже Люшер у него нормальный…

— Кто?

— А-а-а… — я коротко улыбнулся. — Ну, в общем, все хорошо у него с психикой и со стрессоустойчивостью. Коммуникативность тоже не страдает… ла… — я опустил глаза. Как можно за один день научиться говорить о человеке только в прошедшем времени? В комнате на несколько секунд воцарилось молчание.

— Ну, а с барышнями как было? — тихо спросил второй милиционер. — Бывали проблемы?

Его цепкий взгляд заставлял меня нервничать. Я почему-то упрямо не хотел рассказывать им о Вике Ольшанской.

— Я же говорю: работаю всего два месяца. Он сам ко мне не приходил, его друзья, учителя тоже не жаловались. Похоже, что в прошлом к школьному психологу он никогда не обращался. Видите, здесь нет никаких отметок, — я указал на страницу, которую внимательно рассматривал Вовка. — Кстати, недавно я проводил беседу в их классе о будущем. Ну, вот он был одним из тех, кто живо поддерживал разговор. По моему представлению, — я наморщил лоб, пытаясь выглядеть более авторитетным специалистом, — человеку, который задумывается о самоубийстве, вряд ли будет интересна подобная тема… Или же он принял это решение буквально пару дней назад, что мы не успели ничего заметить.

Сидоренко задумчиво прищурился.

— Да, еще, — вспомнил я. — Похоже, что главным авторитетом для него был отец. Возможно, он даже серьезно боялся его.

Я коротко пересказал историю с телефоном.

— Угу, — резюмировал Вовка. — Кто с ним особо общался в школе, не подскажешь?

Я почесал затылок. Было легче назвать того, с кем он не общался.

— Он сидел за одной партой с Димой Гуцем. Курил часто за школой с другими пацанами с параллели. Литвиненко был лидером класса. Причем, не особо заморачивался по поводу вежливости. Так что он мог вызывать далеко не самые положительные чувства.

— Че, ботанов гнобил, да? — Вовка слегка ухмыльнулся.

Я опять вспомнил нашу беседу насчет профориентирования. О, да. Ненавидеть его поводов было предостаточно.

— Не то, что бы гнобил специально… Но не церемонился с ними однозначно.

Мы поговорили еще минут пять, но о конфликте с Викой я так и не сказал. Не знаю, что руководило мной в тот момент — тщеславное стремление самому докопаться до правды или нежелание своими домыслами навести на нее подозрение… Эта девочка вызывала у меня слишком много вопросов, так что я решил сделать вид, что знаю 11-А хуже, чем на самом деле. А уж в ближайшее время постараюсь восполнить некоторые пробелы в знаниях.

Последний и единственный раз я был на похоронах, когда умер отец. И это было одной из самых страшных пыток в моей жизни. С тех пор у меня развилось нечто похожее на фобию — я притворялся больным, сетовал, что не могу приехать, придумывал жизненно важные дела… Некоторые, наверное, думали, что я не скорблю по умершему человеку. Что ж… Горе эгоистично. Поэтому я не пытался никогда доказать обратного родственникам или друзьям. На самом деле каждый раз, видя похоронную процессию, я мгновенно будто возвращался в прошлое и чувствовал себя тем же маленьким испуганным мальчиком, которым был тогда, в семь лет.

Сегодня, в понедельник, было особенно холодно и казалось, что с низких серо-бежевых туч вот-вот сорвется первый снег. Я поднял воротник пальто, чтобы ветер перестал задувать, как говорит мама, «за душу», но от дикого пронизывающего холода это все равно не спасло — я стоял на верхней площадке перед входом, на возвышении, и здесь продувало насквозь. В школьном дворе никогда не бывало так людно, даже на выпускной — люди заполонили весь двор, и скоро перекрыли даже подъездную дорогу. Полуопустив веки, я смотрел, как толпа сгущается, стягивается к центральному входу, туда, куда пару минут назад поднесли Лешу. Странное дело, у многих на лицах было написано явное праздное любопытство. В ту секунду мне стало жутко. Я поежился, пытаясь отогнать мысли о том, что половина этих людей вообще не знала, кто такой Алексей Литвиненко, а теперь, прочитав в местной газете, попросту хотели взглянуть на него. Господи, как в музее… Я мотнул головой, собираясь с духом, и пролетел взглядом по лицам стоявших вокруг коллег и школьников, однако уже решил, что смотреть вниз, туда, куда, слегка наклонившись и вытянув шеи, всматривались зеваки, точно не буду. Увидеть его таким хотя бы мельком — выше моих сил. Увидеть его щеки бледными и безжизненными, вспоминая его яркий задорный румянец, рану на его голове, — мне это просто не под силу. Я отвернулся, мрачно взглянув на пачку сигарет, крепко зажатых в руке, и подумал, что иногда наши самые жгучие желания бывают удивительно простыми — я мечтал о том, как пойду за угол школы, под окна туалета, где постоянно ошивался сам Леха, и выкурю одна за другой полпачки, пока не затошнит и голова не станет кружиться. После этого я уйду домой и буду спать, по крайней мере, постараюсь уснуть. Очень-очень постараюсь.