Александр Дюма - Полина

— Что с вами? Боже мой! — испугался я.

— Неужели вы думаете, — сказала она, сохраняя ту же позу, — что можно покидать навсегда отечество, семью, мать, и при этом сердце может не разрываться на части? Что можно перейти, если не от счастья, то по крайней мере, от спокойствия к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в моем возрасте можно переплывать море, отправляясь навсегда в чужую страну, и не смешивать свои слезы с волнами, которые далеко уносят вас от всего, что вы любили?..

— Но разве это навсегда?

— Навсегда, — сказала она, качая головой.

— И тех, кого вы любили, вы не увидите больше?

— Никого.

— И все без исключения, навсегда, не имеют права знать, что та, которую считают умершей, живет и плачет?

— Все… навсегда… без исключения…

— О! — изумился я. — Но тогда я счастлив, и огромная тяжесть свалилась с моего сердца!..

— Я не понимаю вас, — сказала Полина.

— Вы не знаете, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне?.. Но неужели вы не хотите узнать, какие обстоятельства привели меня к вам? Конечно, своему спасению вы обязаны Небу, но, возможно, вы хотите услышать, какими средствами воспользовался Бог для вашего спасения?..

— Да, вы правы: брат не должен иметь тайн от сестры… Вы расскажете мне все, и я ничего не скрою от вас…

— Ничего… О, поклянитесь мне… Вы позволите мне читать в вашем сердце, как в открытой книге?

— Да… и вы увидите, что мое сердце знало только несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Я нахожусь под впечатлением этих страшных событий, и у меня нет сил рассказывать о них…

— О, когда хотите — я буду ждать.

Она встала:

— Я хочу успокоиться, вы, кажется, говорили, что мне можно спать в этой палатке?

Я проводил ее, разостлал свой плащ на полу и вышел на палубу. Я сел на том самом месте, которое занимала Полина, и пробыл в таком положении до самого приезда в Гавр.

На другой день вечером мы сели на корабль "Бригтон" и через шесть часов были в Лондоне.

В первую очередь мне нужно было отыскать помещение для себя и сестры. В тот же день я отправился к банкиру, у которого был аккредитован; он показал мне небольшой меблированный домик, очень удобный для двоих. Я поручил ему снять особняк, и на другой день мне сообщили, что дом в моем распоряжении.

Графиня еще спала, когда я отправился в магазин; там мне выбрали полный комплект белья, довольно простого, но сделанного с большим вкусом; через два часа оно было помечено именем Полины де Нерваль и перенесено в спальню той, для которой предназначено. Потом я зашел к модистке, которая, несмотря на то, что была француженка, так же быстро снабдила меня всем необходимым; что касается платьев, то я выбрал самые лучшие ткани, какие только мог найти, и попросил модистку, чтобы она прислала портниху сегодня вечером.

Возвратясь домой в двенадцать часов, я узнал, что сестра моя проснулась и ждет меня к чаю. Она была одета в очень простое платье, которое успели сделать ей за те двенадцать часов, что мы провели в Гавре. Она была прелестна в этом платье!

— Не правда ли, — сказала она, увидев меня, — мой костюм соответствует моему новому положению, и теперь будет очень естественно представить меня в качестве гувернантки.

— Я сделаю все, что вы прикажете, — сказал я.

— Но вам не так надо говорить, и если я исполняю свою роль, то вы забываете свою. Братья не должны так слепо повиноваться желаниям своих сестер, особенно, если это старшие братья. Вы выдаете себя: берегитесь.

— Меня поражает ваше присутствие духа, — сказал я, печально глядя на нее, — в вашем сердце печаль из-за глубоких душевных страданий, ваше лицо бледное и усталое из-за физических болей и истощения; вы покинули навсегда все то, что было вам дорого, что вы любили, не так ли, — и у вас есть силы улыбаться? Нет, плачьте, мне это больше по душе.

— Да, вы правы, — сказала она, — я самая дурная комедиантка. Не правда ли, слезы видны сквозь мою улыбку? Но я плакала все время, когда вас не было, и мне стало легче, так что на взгляд менее проницательный, чем ваш, брат, менее внимательный, — я все уже забыла.

— О, будьте спокойны, сударыня! — сказал я с горечью, потому что все подозрения мои вернулись. — Будьте спокойны, я не поверю этому никогда.

— Можно ли не печалиться о своей матери, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою смерть?.. О, моя матушка, моя бедная матушка! — воскликнула графиня рыдая и падая на диван.

— О, Боже, какой я эгоист, — сказал я, приближаясь к ней, — я предпочитаю ваши слезы вашей улыбке: слезы доверчивы, улыбка скрытна. Улыбка — это покрывало, которым закрывается сердце, чтобы лгать… А когда вы плачете, мне кажется, я вам нужен, чтобы осушить ваши слезы… Когда вы плачете, я надеюсь, что когда-нибудь заботами, вниманием, почтением утешу вас. А если вы утешились, то какая надежда мне остается?

— Альфред! — сказала графиня с глубоким чувством признательности, называя меня в первый раз по имени. — Перестанем меняться пустыми словами: мы попали в такие странные обстоятельства, что не стоит хитрить друг с другом. Будьте откровенны, спросите меня, что вам хочется знать, и я отвечу вам.

— О, вы ангел! — ответил я. — А я, я — сумасшедший: я не имею права ничего знать, ни о чем спрашивать. Разве я не был счастлив настолько, насколько может быть счастлив человек, когда нашел вас в подземелье; когда, сходя с горы, нес вас на руках; когда вы опирались на мое плечо в лодке? Не знаю почему, но мне бы хотелось, чтобы вечная опасность угрожала вам, чтобы сердце ваше дрожало подле моего. Хотя существование, полное таких ощущений, не может быть долгим. Не прошло бы и года — и сердце разорвалось бы на части. Но самую долгую жизнь можно променять на подобный год! Тогда вы были бы отданы вашему страху, и я один был бы вашей надеждой. Тогда воспоминания о Париже не стали бы мучить вас. Вы не прибегнули бы к улыбке, чтобы скрыть от меня ваши слезы; я бы был счастлив!.. Я не ревновал бы!

— Альфред! — сказала графиня очень серьезно. — Вы сделали для меня столько, что я должна сделать что-нибудь для вас. Очевидно, вы сильно страдаете, если позволили себе говорить со мной таким тоном; вы доказываете, что забыли о моем положении, о моей полной зависимости от вас; вы заставляете меня краснеть за себя и страдать за вас.

— Простите, простите! — воскликнул я, падая на колени. — Но вы знаете, что я любил вас, когда вы были совсем юной, хотя никогда не говорил вам этого; знаете, что только моя бедность помешала мне просить вашей руки; знаете еще, что с того времени, как я нашел вас, эта любовь, уснувшая, может быть, но не погасшая, вспыхнула сильнее и ярче, чем когда-то. Вы это знаете, потому что нет необходимости говорить о таких чувствах. И что же? Я страдаю, когда вижу вашу улыбку, как и ваши слезы. Когда вы смеетесь, вы что-то скрываете от меня; когда плачете — сознаетесь мне во всем. Ах! Вы любите, вы сожалеете о ком-нибудь?