Александр Дюма - Полина

— Бедная сестра, — сказал я, — не надо требовать от меня вещей, которые сильнее, чем сам я. Бог создает обстоятельства, и обстоятельства повелевают людьми. С тех пор, как отец наш умер, я отвечаю за тебя перед тобой самой; я должен заботиться о твоей жизни и сделать ее счастливой.

— О да, да! Ты старший в семействе, — сказала мне Габриель, — все, что ты прикажешь, я сделаю, будь спокоен. Но я не могу перестать бояться, не зная, чего боюсь, и плакать, не зная, о чем плачу.

— Успокойся, — сказал я, — величайшая из опасностей миновала тебя; благодарение небу, которое бодрствует, охраняя тебя. Иди в свою комнату, молись, как юная душа должна молиться, — молитва рассеивает страхи и осушает слезы… Иди!

Габриель обняла меня и вышла. Матушка проводила ее беспокойным взглядом, потом, когда дверь затворилась, спросила:

— Что все это значит?

— Это значит, матушка, — отвечал я почтительным, но твердым голосом, — что супружество, о котором вы писали мне, невозможно, и что Габриель не будет женой графа.

— Но я уже почти дала слово, — сказала она.

— Я возьму его назад.

— Но, наконец, скажешь ли ты мне, почему… без всякой причины?..

— Неужели вы считаете меня таким безумцем, — прервал я, — который способен нарушать такие обещания, не имея на то веской причины?

— Но ты скажешь их мне?

— Невозможно! Невозможно, матушка: я связан клятвой.

— Я знаю, что многие не любят Горация, но ничего не могут объяснить. Неужели ты веришь клевете?

— Я верю глазам своим, матушка, я видел.

— О!..

— Послушайте. Вы знаете, люблю ли я вас и сестру, вы знаете, если дело идет о счастье вас обеих, я готов принять неизменяемое решение; вы знаете, наконец, что в таких обстоятельствах я не имею права пугать вас ложью. Да, матушка, говорю, клянусь вам, что если бы супружество совершилось, если бы я опоздал, если бы отец мой в мое отсутствие не вышел из гроба, чтобы стать между дочерью своей и этим человеком, если бы Габриель называлась в этот час графиней Безеваль, тогда бы мне не оставалось другого выхода, — и я сделал бы, поверьте мне, — как похитить вас и сестру, бежать из Франции с вами, чтобы никогда не возвращаться, и просить у какой-нибудь чуждой земли забвения и неизвестности, вместо бесславия, которое постигло бы нас в нашем отечестве.

— Но не можешь ли ты сказать мне?..

— Ничего… я дал клятву. Если бы я мог говорить, мне достаточно было бы произнести одно слово, и сестра моя была бы спасена.

— Итак, ей угрожает какая-нибудь опасность?

— Нет! По крайней мере, пока я жив.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнула матушка, — ты приводишь меня в трепет.

Я увидел, что позволил себе слишком увлечься.

— Послушайте, — продолжал я, — может быть, все это не столь важно, как я думаю. Еще ничего не было окончательно решено между вами и графом, ничего не знают еще об этом в свете, какой-нибудь неопределенный слух, некоторые предположения и только, не правда ли?

— Сегодня только во второй раз граф провожал нас.

— Прекрасно! Найдите любой предлог, чтобы не принимать его. Затворите дверь для всего света, и для графа так же, как для всех. Я беру на себя труд объяснить ему, что посещения его будут бесполезны.

— Альфред! — сказала испуганная матушка. — Благоразумие и осторожность! Граф не из числа людей, которые позволят выпроводить себя таким образом, не объяснив причины.

— Будьте спокойны, матушка, я постараюсь соблюдать при этом все необходимые приличия. Что же касается причины, то я скажу ему одному.

— Действуй, как хочешь: ты глава семейства, Альфред, и я ничего не сделаю против твоей воли. Но, умоляю тебя именем неба, взвесь каждое слово, которое скажешь графу, и если откажешь, смягчи отказ, как только можешь.

Матушка увидела, что я беру свечу, собираясь идти.

— Ах, Боже мой! — продолжала она. — Я и не подумала о твоей усталости. Ступай в свою комнату: Завтра будет время подумать обо всем.

Я подошел к ней и обнял ее, она удержала меня за руку:

— Ты обещаешь мне, не правда ли, успокоить гордость графа?

— Обещаю, матушка. — Я обнял ее еще раз и вышел.

Матушка сказала правду: я падал от усталости. Я тотчас лег в постель и проспал до десяти часов утра.

Проснувшись, я нашел у себя письмо графа. Я ожидал его, но не мог поверить, чтобы он сохранил в тоне письма столько спокойствия и умеренности, — это был образец вежливости и приличия. Вот оно:

"Милостивый государь!

Несмотря на все желание мое доставить вам возможно быстрее это письмо, я не мог послать его ни со слугой, ни с другом. Это обыкновение, принятое в подобных обстоятельствах, могло бы возбудить беспокойство особ, которые для вас столь дороги и которых, я надеюсь, вы позволите мне считать еще, несмотря на то, что произошло вчера у лорда Г…, не посторонними для меня.

Однако вы легко поймете, что несколько слов, которыми мы обменялись, требуют объяснения. Будете ли вы столь добры, чтобы назначить час и место, где можете мне дать объяснение? Свойство дела требует, я думаю, чтобы это было тайной и чтобы не было при этом других свидетелей, кроме тех, кого это касается; но если вы хотите, я привезу двух своих друзей.

Вчера я доказал вам, мне кажется, что я смотрел на вас, как на брата. Поверьте, что мне не легко отказаться от этого имени, и что мне нужно будет идти вопреки всем моим надеждам, всем моим чувствам, чтобы считать вас своим противником и неприятелем.

Граф Гораций"

Я отвечал тотчас.

"Вы не ошиблись, граф. Я ожидал вашего письма и со всей искренностью благодарю за предосторожность, принятую вами, чтобы доставить его мне… Но так как эта предосторожность будет бесполезной по отношению к вам, и так как нужно, чтобы вы возможно скорей получили этот ответ, позвольте мне послать его со слугой.

Вы думаете справедливо: объяснение между нами необходимо. Оно будет иметь место, если вам угодно, уже сегодня. Я поеду верхом и буду прогуливаться между первым и вторым часом пополудни в Булонском лесу, в Немой аллее. Я не имею желания говорить, что мне приятно будет там встретить вас. Что же касается свидетелей, мнение мое совершенно совпадает с вашим: они не нужны при этом первом свидании.

Мне нечего больше ответить на ваше письмо, кроме того, что стоит сказать о чувствах моих к вам. Я бы искренне желал, чтобы такие же чувства, какие вы питаете ко мне, могли быть внушены моему сердцу; к несчастью, мои чувства внушены мне только моей совестью.

Альфред де Нерваль"

Написав и отправив письмо, я пошел к матери. Она действительно спрашивала, не приходил ли кто от Горация, и после отрицательного ответа стала гораздо спокойнее. Что касается Габриели, она просила позволения остаться в своей комнате. К концу завтрака мне сказали, что лошадь приготовлена. Все было исполнено, как я просил: к седлу были прикреплены чехлы, в которые я поместил пару прекрасных дуэльных пистолетов, уже заряженных. Я не забыл, что граф Гораций не выезжал никогда без оружия.