Оксана Семык - Чужая кровь

– Разберемся, – невозмутимо произносит Городецкий, без усилий останавливая мой порыв одной рукой. – А пока вам, Карен Ваганович, придется посидеть под замко́м – уж очень вы стремитесь покинуть место совершенных преступлений.

– Что значит «под замко́м»? – вскидывается супруг.

Пропустив вопрос мимо ушей, сыщик обращается ко мне:

– У вас там, на кухне, есть симпатичная кладовочка, запирающаяся снаружи. Можно ею на время воспользоваться?

– На здоровье, – с ненавистью отвечаю я, начиная понимать, что задумал Антон.

Этого гада, отравившего моего брата, действительно лучше запереть до приезда милиции.

– Пройдемте со мной, – говорит детектив и вежливо берет Карена под локоть.

Похоже, моему мужу тоже становятся ясны намерения Городецкого, и он, вывернувшись из захвата сыщика, отшатывается от него, спотыкаясь при этом о лежащее на полу мертвое тело и роняя из рук сумку с вещами.

Антон ловит Карена за рукав пиджака, ставит на ноги, а затем легким движением выворачивает ему кисть. Со стороны кажется, что он просто держит моего мужа за руку, но Карен сразу полуприседает от боли, сморщив лицо, и замирает.

– Давайте не будем обострять ситуацию и вынуждать меня применять силу, – по-прежнему ровным голосом произносит Городецкий.

Да, противники явно в разных весовых категориях: детектив выше моего супруга чуть не на полголовы и раза в два шире в плечах.

Карен гордо вскидывает подбородок:

– Отпустите. Я пойду сам.

Антон, пожимая плечами, ослабляет захват. Муж высвобождает вывернутую руку и добавляет, сверкнув глазами:

– Вы мне еще за это ответите.

Втолкнув Карена в кладовку для продуктов, где не так давно проходило ночное свидание моего брата с Лидой, сыщик подает «арестанту» табуретку и закрывает за ним дверь.

Муж тут же начинает колотить в дверь ногами:

– Не имеете права! Выпустите меня, сволочи! Да тут ни черта не видно!

Фрося, испуганно наблюдавшая за водворением Карена в темную каморку, наконец набирается храбрости спросить:

– Аленушка, за что вы его туда?

Я делаю страшные глаза:

– Не вздумай его выпустить. Это он… Андрюшку. И Деда тоже пытался отравить… Скоро приедет милиция, заберет его.

Домработница шумно ахает, на пару секунд прикрывает рот ладонью, а потом с неприязнью произносит:

– Так ему и надо, аспиду! Он мне всегда не нравился. Чуяла я в нем гниль какую-то нутряную…

Я перебиваю Фросю:

– Дед уже знает, что ему снова пытались подсыпать яд?

– Так мне ж с кухни было не велено выходить. А кроме меня кто ему еще расскажет?

– Я ему сообщил эту новость, – откликается Антон, встревая в наш с Фросей разговор.

– И как он отреагировал? – спрашиваю я у детектива.

– Он сильно испуган.

– А про Андрюшку он уже знает?

– Да.

– И что он сказал?

Городецкий отводит глаза и виновато отвечает:

– Сказал, туда ему и дорога. Что жил, мол, как дурак, и умер по-дурацки.

У меня от злости аж темнеет в глазах. Я сжимаю кулаки. Вот это эгоизм! Если бы в этот момент у меня в руках оказался цианистый калий, забила бы в глотку Деду весь пузырек за такие слова!

В этот момент Антон спрашивает у Фроси:

– Как вы считаете, кто и когда мог отравить завтрак Федора Семеновича?

Домработница восклицает:

– Это не я! Богом клянусь! Зачем мне его убивать?

Голос Городецкого становится вкрадчивым:

– Ну, скажем, из чувства мести за желание жениться на своей сиделке, а не на домработнице.

Лицо Фроси сначала бледнеет, потом идет красными пятнами:

– Скажете тоже… – она отводит глаза в сторону. – Кто я такая, чтоб на мне генералам жениться…

– А кто же тогда подсыпал яд в еду, приготовленную вашими руками?

Домработница, опасливо покосившись на дверь кладовки, вполголоса отвечает:

– Я вам говорю: Федору Семеновичу захотелось парную котлетку. Я пораньше встала, да котлет наготовила, а потом одну на тарелочку выложила чуть остудить – Федор Семенович не любит с пылу-жару…Так вот он, – Фрося указывает взмахом подбородка на запертую дверь, – тут с утра крутился, вроде как завтракал, а потом еще и мадам заходила, как всегда за стаканчиком воды, чтобы запить свои таблетки. Я за ними не следила, что они тут делали: сама туда-сюда шастала – у меня ж куча дел, а тут еще и Федор Семенович на руках… Но этот, – она снова бросает взгляд в сторону кладовой, – этот мог травануть. Уж я таких знаю – и родную мать готовы на тот свет отправить, если через то какая выгода им будет…

Антон, во время этого монолога наблюдавший за дверью кладовки, очевидно, прикидывая, выдержит ли она буйство запертого Карена, поворачивается и останавливает поток красноречия пожилой женщины:

– Я вас понял, Ефросинья Матвеевна. Оставайтесь по-прежнему здесь до приезда милиции. Думаю, через пару часов они уже прибудут.

– А можно я лучше у Федора Семеновича посижу? За ним все еще догляд нужен – уж очень он ослабел.

Сыщик кивает:

– Можете передвигаться по дому, но из дома – ни ногой! Вы поняли?

– А то как же.

– Вот и хорошо, – Городецкий, кивнув выходящей из кухни Фросе, подходит ко мне, берет за руку, бережно прикладывает мою ладонь к своей щеке и, заглядывая в глаза, спрашивает. – Ты как? Нормально? Держишься?

Я отвечаю:

– Стараюсь.

Антон поворачивается губами к моей ладони и целует ее:

– Умница. Пойдем отсюда. Тебе нужно присесть.

Он подхватывает меня на руки, несет в гостиную и усаживает на диван, на котором еще позавчера спал Андрюшка.

Этот диван достаточно просторный, но теперь уже я сама придвигаюсь поближе к Антону, кладу голову ему на плечо, поднимаю лицо навстречу его теплому взгляду и вздыхаю:

– Как же мне сейчас погано на душе! Если бы ты только знал! Я шесть лет прожила с этим человеком, а в результате он убил моего брата! Но знаешь, о чем мне сейчас страшнее всего думать? О том, что если бы не этот юбилей, вывернувший всех нас наизнанку, я бы, возможно, так никогда и не узнала, что Карен способен на убийство. Сколько же мы носим в себе всякой дряни, которая только и ждет, чтобы вылезти наружу при стечении обстоятельств!

– Ну вот, опять тебя потянуло на философию, – улыбается Антон и, наклонившись к моему лицу, легонько трется носом о мой нос.

– Знаешь, а я ведь раньше не была такой. Жила, особо ни над чем не задумываясь. Этот проклятый юбилей заставил меня на многое посмотреть по-другому.

– И ты рада такой перемене?

– Даже не могу сказать. Слишком дорогой ценой она мне далась. Но я знаю одно: прежней я уже не стану.

Я чувствую, как Антон делает большой вдох, словно перед прыжком в воду, передвигает свою правую руку, на которую я опираюсь спиной, мне на талию и произносит: