Оксана Семык - Чужая кровь

Подойдя ко мне и садясь рядом, Городецкий смотрит в сторону, спина его напряжена, на лице написано раздражение, даже злость. Я не знаю, чем это вызвано. Очевидно, состоявшимся в спальне Деда разговором. Я не решаюсь лезть сейчас к нему с расспросами.

– Что нам дальше делать? – лишь спрашиваю я.

– Ждать, – односложно отвечает он, хмурясь.

Ждать. Это именно то, что я ненавижу больше всего. Почему-то в голове всплывает размытое воспоминание об ожидании под дверью больничной палаты в тот день, когда погибли родители: плакат с оскаленной собакой, толстая медсестра, протянутая мне на ладони таблетка аскорбинки. Почему именно сейчас? Я так давно не возвращалась к тому дню, изо всех сил стараясь его забыть. Это события последний трех дней всколыхнули тихий омут моей памяти, вытолкнув на поверхность всё, что я считала надежно похороненным.

Цепляясь за настоящее, я устремляю взгляд на Антона, поднимаю руку, чтобы коснуться его…

И тут раздается выстрел.

Громкий звук разносится по дому, отчего сначала наступает мертвая тишина, а затем на второй этаж начинают сбегаться члены опергруппы. Антон еще раньше успевает вскочить и кинуться к дверям спальни Деда – выстрел прозвучал оттуда.

Я, переваливаясь и припадая на больную ногу, подхожу одной из последних и слышу, как тот самый чин с властным взглядом с нажимом произносит:

– Всё в порядке. Прошу разойтись и продолжить работу, товарищи.

Приказ выполняется беспрекословно: коридор почти мгновенно пустеет. Лишь Антон и я остаемся стоять на месте.

– Что произошло? – спрашивает Городецкий, пытаясь заглянуть в комнату, пока чин изо всех сил загораживает обзор. Я вытягиваю шею, но вижу лишь край Дедовой постели с ярко-красными пятнами на простыне и свисающую почти до пола иссохшую старческую руку. Кажется, Антон с его огромным ростом разглядел гораздо больше, чем я, потому что он резко отшатывается и пытливо всматривается в стоящего перед нами невзрачного на первый взгляд человека со стальными глазами.

– Трагический случай. Федор Семенович покончил жизнь самоубийством, – ледяным тоном произносит тот.

– Но как у него в руках оказался сданный только что мной лично вам его наградной пистолет? – возмущается Городецкий.

Чин оглядывается по сторонам: кроме нас в коридоре никого. Он понижает голос и обращается к Антону, твердо выговаривая каждое слово, словно заколачивая его в наши головы:

– Еще не хватало судебного процесса по убийствам в генеральской семье! И так в последнее время все идет наперекосяк, пресса совсем распоясалась, пишут, что хотят, обливают грязью армию! Да и мало ли какие подробности могли бы всплыть в суде… А этот вариант устраивает всех… Вы меня поняли?.. Молчать о том, что только что здесь произошло, между прочим, и в ваших интересах тоже. Ваша болтливость, – тут чин переводит взгляд сначала на меня, а потом обратно на сыщика, – может вам дорого обойтись. Запомните это.

Очевидно, сочтя, что сказал достаточно, этот странный человек делает шаг назад, в комнату Деда, и захлопывает дверь перед нашими носами.

Словно оглушенная, я поворачиваюсь на ватных ногах и медленно бреду в свою спальню – к счастью, у меня в комнате нет никого из этой милицейской, прокурорской и прочей саранчи, тучей налетевшей на нашу тихую когда-то дачу. У меня тут уже успели провести обыск: ящики комода выдвинуты, дверцы шкафа открыты. Я машинально закрываю шкаф и на пару секунд утыкаюсь лбом в полированную дверцу, затем вскидываю голову и смотрю на мою сумочку, содержимое которой небрежно вывернуто на постель. Но меня это сейчас абсолютно не трогает, потому что перед глазами ярким, неотвязным образом стоит картина: обмякшая рука, обтянутая пергаментной кожей.

Антон, снова проявив деликатность и почувствовав, что в такой момент меня лучше оставить в одиночестве, останавливается на пороге. Убедившись, что я благополучно доплелась до кровати и присела на нее, он делает шаг назад, в коридор, и закрывает дверь, будто очертив между мной и остальным миром магический круг, куда уже не сможет просочиться никакое зло.

Я смотрю в стену перед собой невидящим взглядом, не шевелясь, уронив руки на колени, и по щекам моим медленно сползают злые слезы.

Дед застрелился! Даже трудно поверить в это, зная его железный характер… А может, его застрелил тот тип с холодными рыбьими глазами и властным голосом? Черт его знает… Тем более, если вспомнить, как он говорил о том, что «мало ли какие подробности могли бы всплыть в суде» и про то, что «этот вариант устраивает всех»…

Я боюсь даже додумывать эту мысль.

Да и какая теперь разница! Деда больше нет.

Ну, вот и окончена наша многолетняя дуэль, начавшаяся в тот далекий день, когда во время нашей первой встречи он брезгливо отвернулся от меня. Все-таки победителем осталась я. Но я не ощущаю триумфа. Внутри лишь пустота и горечь.

Я пока не знаю, что же на самом деле произошло, и кто виноват во всех преступлениях, но мне буравит мозг одна мысль: если бы мы, Виноградовы, относились друг к другу по-иному, судьба нашей семьи сложилась бы не так трагично. И Андрюшка сейчас был бы жив, и Дед, и Мария, и даже Ба. Господи, сколько смертей! Мы, Виноградовы, сами себя уничтожили!

Слезы всё сильнее струятся по лицу и, наконец, мой плач переходит в рыдания. С каждым всхлипом я словно прощаюсь с прошлым, очищаюсь, выдавливаю из себя какую-то скверну. Выплакавшись, я обессилено засыпаю, свернувшись, как в детстве, калачиком, прижав подушку к груди.

Когда я просыпаюсь, за окном уже начинает темнеть. Я открываю глаза и первое, что вижу, – это Антон, сидящий на постели у меня в ногах.

Заметив, что я разглядываю его, он встает, подходит к изголовью, присаживается рядом со мной на корточки, кладет правую руку на подушку чуть выше моей головы, широко улыбается и, склонив голову к правому плечу, беззлобно поддразнивает:

– Проснулась, соня!

Невольно залюбовавшись его обаятельной улыбкой, превращающей взрослого мужчину в озорного мальчишку, и лениво улыбнувшись в ответ, я тут же спохватываюсь:

– Который час?

– Начало десятого.

Я ахаю:

– Я же всё проспала!

– Ну и правильно сделала, – отвечает Городецкий. – Ничего интересного ты не пропустила. Все эти «гости» еще часа три по всему дому лазили, расспрашивали меня, Фросю, нашего «узника кладовой». Всю душу из нас вытрясли. Я еле уговорил их не трогать тебя – заявил, что ты только что перенесла тяжелую травму головы, и тебя запрещено волновать… В общем, в конце концов, перевернув весь дом и забрав тела, они уехали часа три назад.

Я в волнении хватаю Антона за руку:

– Помнишь, ты сказал, что знаешь, кто убийца…