Трейси Гузман - Райская птичка

Из окна своей комнаты на втором этаже Элис наблюдала, как другие студенты, сбиваясь в аморфную каплю поддержки, бредут по лужайке в сторону демонстрации: за права женщин, за расовое равноправие, за социальную справедливость, против войны… Она завидовала легкости, с которой они расхаживают по студенческому городку, тому, как они натыкаются друг на друга в едином порыве, их доверительным объятиям, каждое из которых пустило бы по просторам ее тела лавину боли.

В Уэслиане Элис твердо решила бить в одну точку – получить бакалаврскую степень – и не позволяла себе думать ни о чем другом. Она откладывала свое горе. Отгоняла вину, которую чувствовала из‑за того, что продолжила обучение, а вместе с ней мысли о Натали, оставшейся теперь в одиночестве, если не считать экономку Терезу. Она пробивалась сквозь фармацевтический туман, один из побочных эффектов ее многочисленных лекарств, и взяла себе за правило не заглядывать слишком далеко вперед. Врачи могут ошибаться; на горизонте новые методы лечения; каждый случай индивидуален – вот какие мантры она повторяла.

Держаться и превозмогать себя стало ее безусловным рефлексом. Окончив обучение, Элис была уверена, что воля и целеустремленность в сочетании с щедрыми рецептами врачей не дадут разбиться ее мечтам. Она еще может первой находить гнезда, свитые искуснее любого чуда архитектуры; неподвижно стоять в кустах заповедника Гуаника в ожидании предрассветного зова пуэрториканского козодоя. Ее путь мог быть тернистым, но по крайней мере в конечном результате сомнений не было. До сих пор. Теперь же полевые исследования представлялись в лучшем случае проблематичными, академические изыскания внушали тоску и клаустрофобию, а препарирование и лабораторная работа казались почти невозможными, поскольку ей становилось трудно держать нож. Элис не хотела бросать колледж, но и не видела возможности остаться. Ей нужно было побыть одной и привести в порядок мысли.

На следующее утро после перепалки с мисс Пим Элис собрала кое-какие вещи и заплатила пять долларов парнишке, жившему напротив, чтобы тот снес чемодан вниз и забросил его на заднее сиденье ее «мустанга» 68‑го года выпуска. Отец подарил ей машину незадолго до того, как они с матерью погибли на Коннектикутской автостраде, возвращаясь из города с постановки «Обещания, обещания». Ирония судьбы – ведь именно этими словами мать Элис так часто отвечала на заверения мужа в том, что он больше никогда не опоздает на семейный ужин, на школьное мероприятие или на благотворительную акцию.

Мать сидела у туалетного столика, припудривая декольте и преспокойно нанося себе за уши аромат «Шалимар», а отец с билетами в руке ходил взад-вперед по прихожей, звенел мелочью в кармане и поглядывал на часы. Мать заканчивала одеваться, мурлыча «Я больше никогда не полюблю» [19] Популярная песня, написанная в 1968 году для мюзикла «Обещания, обещания». Композитор Берт Бакарак, стихи Хэла Дэвида. . Отец подмигнул Элис и, присоединившись к пению, застегнул молнию на платье жены. Элис знала ноты этой песни наизусть. Ее пульс ускорялся, и внутри все переворачивалось, стоило ей заслышать первые аккорды. Она не могла слышать эту песню и не представлять, как родители жмутся друг к другу на переднем сиденье, и отец поет в волосы матери, склонившей голову ему на плечо. Они хотя бы видели тот грузовик? Успели запаниковать? Была ли у них возможность вспомнить хоть на кратчайший миг о ней?

Отчитывая Элис в душном кабинете, мисс Пим поглядывала в папку. «Два таких эмоциональных года. Усугубление вашего состояния, – извиняющееся покашливание, – то есть вашей болезни, потеря родителей. Со стольким нужно примириться».

Потеря родителей. Кто так говорит? Как будто они прячутся от нее, и ей нужно всего лишь перевернуть пару подушек или открыть дверь в кладовку, чтобы найти их. Они не потерялись. Элис точно знала, где они. Она водила указательным пальцем по суровому граниту их надгробий, поставленных рядышком, точно так же, как они ушли: напевая рядышком на сиденьях машины, синие виниловые спинки которых до сих пор хранили грязные отпечатки подошв ее спортивных туфель.

Натали перечеркнула их, не моргнув глазом, и не в час по чайной ложке, а одним широким взмахом. Когда летом после окончания третьего курса Элис вернулась домой и открыла шкаф в спальне родителей, он оказался пуст: одежда, туфли, фетровые шляпы с торчащими из них перьями, жестяная коробка, набитая памятными для них вещицами, рулоны оберточной бумаги и старые рождественские ярлычки с едва различимыми следами выцветших чернил – все исчезло. Из бельевого шкафа исчезли их простыни, на чердаке больше не было их коньков и теннисных ракеток. Их пепельницы, подстаканники с их переплетенными инициалами. По словам Натали, все это было пожертвовано Армии спасения [20] Международная религиозная и благотворительная организация, существующая с середины XIX века и поддерживаемая протестантами-евангелистами. , потому что, в самом деле, зачем нам постоянные напоминания о том, что прошло? Даже их запах исчез, сменившись сосновым душком моющего средства, от которого Элис теперь тошнило. Единственным, что она сумела сберечь, была трость отцовского фагота, по сей день хранившаяся в аптечном ящике в старом пузырьке из-под меркурохрома.

Когда Элис приезжала из колледжа, дом ее детства становился для нее тюрьмой. Тереза, обожавшая Натали, но всегда пугавшая Элис, постоянно убирала в комнатах, мгновенно стирая легчайшее облачко дыхания с зеркала, едва заметный отпечаток обуви с пола в прихожей. Элис не понимала рабской преданности этой женщины. Как ей удавалось находить себе занятие в доме, в котором стало на три жильца меньше? Однако Натали слышать не хотела о том, чтобы ее уволить. Она говорила: «Тебе не понять, как трудно управляться по дому одной. Ты сюда только наведываешься, не забыла? А я живу».

Призраки родителей бродили по коридорам в поисках своих земных привязанностей. Элис слышала их по ночам, их приглушенные голоса лились ей в уши, когда она ворочалась на постели. «Милая, ты не видела моего фартука? Я повесила его в кухне, а он куда-то пропал». Или угрюмый бас отца, разыскивающего свой любимый галстук, золотистый фуляр в темно-синюю полоску с крошечным пятнышком сразу над узлом слева: «Твоей матери никогда не нравился этот галстук. Она его куда-то припрятала, да, Элис?»

Она восемь лет не была в коттедже. Мирна Рестон, державшаяся в тени после скандала с инвестиционной группой ее мужа, перепоручила вопросы аренды старшему сыну, Джорджу-младшему. До этого Джордж прохлаждался на фирме отца. Его честолюбия хватало только на то, чтобы припасть к надежной груди семейного бизнеса. Элис смутно помнила его рябым подростком, который пытался засунуть садовый шланг ей в купальник, когда она еще была в начальной школе. К счастью, Джордж помнил ее только как младшую сестренку Натали. И когда она позвонила ему, чтобы спросить о коттедже, он был явно рад ее слышать и обрадовался еще сильнее, когда замаячила перспектива выручить арендных деньжат в межсезонье.