Дарья Истомина - Торговка

Программа новогодней ночи в «Якорьке» оказалась исключительной по своей дурости. В обычно тихий и уютный ресторанчик декораторы понапихали слишком много иллюминации, включая лазерные световые пушки; освещение то и дело пригасало, и зеленые лучи кинжально метались в полумраке по столикам и лицам, от чего я просто слепла. Вместо обычных официантов гостей обслуживали декорированные под русалок дебелые, сильно перепудренные девы в трусиках и нагрудничках из серебряной чешуи, которые топали, как лошади, спотыкались на высоченных каблучищах и явно не знали, что им делать со сверкающими рыбьими хвостами, свисавшими с их задниц. Подстраховывали дев гарсоны, но делали это крайне неохотно. Было заметно, что они злорадно наблюдают за тем, как девицы путаются с заказами. Русалки явно имели другую профессиональную ориентацию.

Украшением празднества должна была служить восходящая звезда эстрады. У нее было очень приличное нестандартное контральто, но работала она мощно и неустанно, как музыкальный автомат, который позабыли вовремя выключить.

Но по-настоящему добили меня балетные Дед Мороз и Снегурочка. Отзвонили свое куранты. Все орали, целовались и обливались шампанским. И тут объявились эти сказочные персонажи. Деда Мороза изображала юная писюха в набедренной повязке, с нарисованными вокруг сосков снежинками и в нацепленной бороде и валенках, а Снегурочкой был здоровенный мужик с мускулатурой профессионального культуриста в коротенькой балетной пачке, с привязной косой и сильно набеленным и нарумяненным лицом — этакая новогодняя голубая мечта гомика. Вокруг них заскакали четыре мальчика-зайчика в белых обтяжных трико, и под григовское «Шествие гномов» началась лишь слегка замаскированная под балет групповуха. Я поняла, что больше такого (да еще в навязанном самой себе гордом одиночестве, ибо я была совершенно одна) не выдержу, и поманила гарсона. Через пять минут, загрузив фирменный пакет всем, что я просила, он проводил меня до гардеробной, помог накинуть шубейку и предложил усадить в один из арендованных на ночь для развоза публики экипажей, но я сказала, что хочу пройтись по ночной Москве.

Еще не выходя на заснеженную сияющую Тверскую, я точно знала, куда приведут меня ноги. Но все-таки пыталась остановить себя.

Если бы кто-нибудь мне сказал, что я пьяна, я бы сильно удивилась. Голова была совершенно ясной, мне было не просто приятно-тепло в шубейке, а даже жарко, и я не застегивала ее. Закинув за плечо ласковый шарфик из натурального кашемира, я мела снег подолом вечернего благородно-черного открытого платья. Увидев какого-то заиндевевшего курсантика, бежавшего по запоздалой увольнительной с букетиком в руках, я отдала честь, дурашливо козырнув.

Наконец я решилась. Сошла с тротуара, заложила пальцы в рот и разбойничьим посвистом тормознула левака на задрипанной «Волге».

Я ехала в Теплый Стан. К Трофимовым.

К Никите я ехала, черт бы его побрал.

И ничего не могла с собой поделать.

Посередине громадного их двора была поставлена высоченная муниципальная ель в лампочках. Вокруг нее толклась вопящая молодежь в новогодних карнавальных масках, какие-то толстые тетки визжали, съезжая на задницах с детской горки. Кучка поддатых жильцов толпилась вокруг сугроба, в который были понатыканы шутихи. Их поджигал Трофимов-зять, тот самый, что спец по каминам.

Ракеты со свистом взлетали в небо, лопались и расцветали разноцветной световой лапшой. С одного из балконов кто-то орал, чтобы прекратили это безобразие: сюда уже успели влепить ракетой.

Неожиданно трезвея, я вдруг поняла, что делаю очередную глупость, после которой мне в этот дом уже никогда не будет возврата. Я представила, как обалдеет Никита, как они удивятся мне, все эти Трофимовы, как со значением начнут перемигиваться, похохатывать. И почему я решила, что Никита будет один, а не с какой-нибудь девицей, которую он уже ввел в их семью? Я решительно повернулась, чтобы уходить, но тут закричали:

— Маша! Маша! Это ты, что ли?

Ко мне уже бежал Трофимов-зять. У него была багровая от мороза и выпивки счастливая рожа, шапка на затылке, в кармане распахнутого пальто бутылка. Он облапил меня, вопя: «С Новым годом!», чмокнул в ухо, поскользнулся, и мы с ним оба сели в снег.

— Вот хреновина! — сказал она озабоченно. — А Никитки-то и нету, Маш. У него ездка во Владимир и дальше в Вологду. Валютный заказ! Марками платят! Их целой колонной наняли! По детским домам и больницам гуманитарную помощь, ну, рождественские подарки от немцев развозить!

— Да я просто так, — соврала я. — Тут в гостях не очень далеко была. Только что-то компания липучая… Малоинтересная для меня компания… Вот домой двигаю…

— Какой там домой? — возмутился он. — Наши еще и до холодца не добрались… И Иван Иваныч еще трезвый! Тетя Аня обрадуется… Пошли! Пошли!

Он поднял меня, как пушинку, и ржал от радости.

Я с трудом высвободилась из его лапищ и — заплакала. Уткнулась ему в грудь и ревела, как распоследняя дуреха.

— Понимаю, — бормотал он. — Ты ж не к деду идешь. И все мы тебе до лампочки…

— Ты только не скажи ему. И никому, пожалуйста, не говори… Ну, с новым счастьем тебя! Новых дымоходов и каминов в новом году! С новыми кочережками и топками! Хорошего бизнеса!

Я хотела уйти, но он удержал меня за плечо:

— А тяпнуть? За все на свете? Удачи же не будет, Маш! У меня с собой есть…

Он потянул из кармана початый пузырь, но я сказала:

— И у меня с собой: Спрячь.

Он посмотрел на наполненный фирменный пакет с яркой эмблемой «Якорька» и усмехнулся:

— Значит, говоришь, мимо шла? Случайно? Ты, Машк, почаще мимо ходи…

Все этот черт понимал.

Мы отошли подальше от остальной публики, смели снег и уселись под детским грибком. Я вытащила из пакета винцо, фляжку коньячку, коробки с фирменными рулетами, тарталетками и сухими пирожными, манго, синие сочные инжирины и несколько кистей заморского свежего черного винограда. Стакан у него был с собой. Видно, добавляли они тут с соседями во дворе.

Пили мы по очереди. Из одного стакана. Желая друг другу успехов в труде и счастья в личной жизни.

У него с этим делом было все о'кей! Жена ждала второго ребенка, была уже на седьмом месяце, и он страшно радовался тому, что УЗИ показало девочку. Сын у него уже был, и он жутко хотел дочку — Крестить будем, Маш. В крестные пойдешь? — предложил он вдруг.

— Без проблем, — согласилась я.

Морозец пощипывал, дворовая гульба угасала, становилось безлюдно и как-то очень покойно и очень тихо. Наверное, это снег, как подушкой, глушит звуки.

Окна начинали гаснуть.

И тут он сказал, вздохнув:

— Мы тут толкуем иногда… Тетя Аня жутко жалеет, что ты запропала, дед тоже как-то тебя поминал. Только, если честно, это же не первый случай с нашим Никитой… Прошлым летом, еще до тебя было, в подъезд новые жильцы въехали, по обмену. У них дочка, Тоня, очень даже ничего, без выпендрежа, как говорится, самое то! И трясти дерево не надо, само упадет… В общем, видим, положила она глаз на Никиту, как он дома, по сто раз на дню за солью забегает! Думаю, этой соли у ней скопилось — озеро Баскунчак! А он — ноль внимания… Ну терпели мы, терпели, да и наехали на Никиту. Мать же жалко, понимаешь? Все у нее уже пристроены, а он какой-то неприкаянный… Прижали мы его всерьез. Чего ждешь? В смысле — кого? И знаешь, что я тебе скажу, Маша? Вторую Юльку он ищет! Чтобы точно такая же была, тютелька в тютельку… Других он в упор не видит! Мы-то понимаем, дурость это несусветная, но что с ним поделаешь? Сжег он все свои тормозные колодки, и с места его не сдвинешь! Заклинило парня. Так что ты не злись… Ну, дурак дурацкий…