Виктория Платова - После любви

– И поэтому вы захлопнули дверцы у меня перед носом?

– Отчасти.

Щелчок затвора. Еще щелчок. Еще один. Алекс проводит рукой по лицу (очевидно, это жест должен означать смену объектива).

– Откуда вы узнали обо мне, Сашa?

Странный вопрос для vip-персоны, для Спасителя мира. До этой минуты я была полностью убеждена, что подобных вопросов в арсенале Алекса Гринблата не должно возникать в принципе. Откуда все мы узнаем о существовании Иисуса? Телевидения? Кока-колы? Точная дата узнавания вечных ценностей не определена. А Иисус, телевидение, кока-кола – и теперь вот Алекс Гринблат – и есть вечные ценности.

– Прочла в журнале.

– Вы интересуетесь современным искусством?

Современное искусство – вот уж нет!..

– Я совсем не интересуюсь современным искусством. Это был просто журнал. Далекий от проблем современного искусства. Но и там вы умудрились засветиться.

Даже если бы я сказала, что у него шикарный член, даже если бы я выразилась в том смысле, что он роскошный любовник, – даже это не стало бы причиной столь самодовольной мины на лице Алекса. Алекс Гринблат полностью удовлетворен, он любуется собой, он торжествует.

– Обычно так и получается, Сашa. Я умудряюсь светиться в самых непредсказуемых местах.

– Например, здесь, в Эс-Суэйре.

– Например, здесь, – охотно соглашается Алекс.

Алекс Гринблат и крошечная, прилепившаяся к океану Эс-Суэйра – диво, так диво! Фейерверки, иллюминация, шествие верблюдов и джигитовка с пальбой – вот что должно было сопровождать его прибытие, а никак не захлопнувшиеся перед носом дверцы автобуса.

– Я понимаю. Алекс Гринблат – богатый и знаменитый… Вы ведь богатый и знаменитый?

– Это нескромный вопрос, Сашa.

– Почему? – искренне удивляюсь я. – Это просто вопрос.

– Без дальнего умысла? – Алекс Гринблат щурит чертовски красивые глаза.

– Без.

Щелчок затвора. Еще щелчок. Еще один. Когда пленка будет проявлена (если она вообще когда-нибудь будет проявлена) – я могу оказаться запечатленной не только в образе девахи в матроске и парусиновых туфлях, но и в образе типичной охотницы за капиталами: с арбалетом на плече, с патронташем на бедрах, с силком в наманикюренных пальцах. Пустое, Алекс Гринблат! стрелять из арбалета я не умею, и бедра мои совсем не безупречны, что же касается маникюра – я не делала его со времен побега в Эс-Суэйру.

– Я вам верю, Сашa. И я скажу вам больше: вы не похожи на тех русских женщин, с которыми я был знаком до сегодняшнего дня.

На чем зиждется такая уверенность Алекса, мне не совсем понятно.

– А вы были знакомы с русскими женщинами, Алекс?

– С несколькими. И все они начинали именно с этого вопроса…

– Про богатых и знаменитых?

– Да. И все они меня разочаровали.

По ходу пьесы мне не мешало бы вступиться за честь и достоинство неведомых мне соотечественниц, но… Я так давно живу вдали от Родины, что почти не чувствую себя русской. Как не чувствую себя ни француженкой, ни марокканкой; при известных обстоятельствах я могла почувствовать себя доской для серфинга, или доской для разделки рыбы, или нитью, на которые Ясин нанизывает свои бесконечные бусины, или ключом от любого из двадцати семи номеров отеля – но и этого до сих пор не произошло. Мне стоило бы подвергнуть Алекса Гринблата обструкции – по ходу пьесы. Кто ты, собственно, такой, чтобы через губу бросать: «все они меня разочаровали». Хрен моржовый, как сказали бы мои питерские друзья. При встрече я бы вряд ли их узнала, что не умаляет точности и широты выражения моржовый хрен.

– Они тоже писали вам письма?

– Если и писали, то уже после того, как я указывал им на дверь. Эти письма я не читал.

– Мне повезло.

– Вы еще не представляете, насколько сильно вам повезло.

Лицо Алекса Гринблата парит в нескольких сантиметрах от моего собственного лица. Внезапно побледневшее, оно кажется мне лотерейным билетом с водяными знаками глаз, водяными знаками рта, подбородок тоже не забыт. Лотерейный билет, он нашептывает своему счастливому обладателю: ты выиграл, выиграл, ты сорвал джек-пот, дружок! – осталось только выяснить, какую сумму сдерут в качестве налога, и уже потом радоваться.

Если будет, чему радоваться.

– …Вы еще не представляете, Сашa.

– Так просветите меня, Алекс.

– Не сейчас.

– А когда?

– Что вы делаете завтра?

– То же, что и всегда. У меня полно дел в отеле.

– А если я умыкну вас… Скажем, сутра? Мы могли бы позавтракать вместе… Это не слишком нарушит ваш распорядок?

– Не слишком.

– Значит, мы договорились? Часов в десять. Вас устроит?

– Вполне.

– Отлично. В десять на ресэпшене. А теперь разрешите откланяться.

Прежде чем я успеваю сказать что-либо, Алекс Гринблат исчезает. Не отходит от балконных перил, не скрывается за дверью, а именно исчезает. Никогда прежде я не участвовала в лотереях, но и без того знаю, что цена всем этим страстям – полный ноль. Зеро. Даже Алекс Гринблат не убедит меня в обратном. Знаменитый галерист и теоретик современного искусства. Vip-персона и Спаситель мира.

Хрен моржовый.

…Мне не хотелось бы столкнуться с Домиником.

Пусть будет кто угодно, включая Жюля и его приятеля Джима. Студентика Мишеля я тоже могла бы пережить, и любителя картонных мотелей и зачахших кадиллаков Фрэнки; пусть будет кто угодно, но только не Доминик.

Я твержу это как молитву, спускаясь к стойке, хотя никаких предпосылок к тому, чтобы Доминик отирался в это время на ресэпшене, нет. По утрам Доминик возится со своими досками и для всего остального мира его не существует, по крайней мере до полудня. Ровно в двенадцать он появляется в вестибюле – опустошенный и размягченный одновременно. Этой размягченностью все и пользуются, иногда интуитивно: еще ни один постоялец не освобождал номер в полдень, как предписывают правила отеля, и еще не один постоялец не доплатил за пребывание в номере сверх положенного срока.

Когда-нибудь мы точно прогорим.

До встречи с Алексом Гринблатом остается пятнадцать минут.

Я убиваю их, стоя перед зеркалом, на площадке между первым и вторым этажами; стойка портье отсюда не просматривается, да и сама зеркальная поверхность почти ничего не отражает. Увидеть на ней хоть что-то весьма проблематично, за зеркалом уже давно никто не следит. То же можно сказать о двух обтянутых пыльной кожей светильниках и о запертом на висячий замок шкафе с такими же пыльными стеклянными дверцами.

«Галерея забытых вещей» – называет шкаф Доминик. На пяти полках выставлены предметы, которые в разное время – нарочно или случайно – были оставлены в номерах. Забыты. Забыты навсегда, пожертвованы отелю – кому придет в голову возвращаться за заколкой для волос, карманным изданием трехлетней давности бестселлера или безопасной бритвой? Впрочем, встречаются экспонаты и позанятнее: