Лиза Джексон - Если бы знать

Убийца бежал, не чуя под собой ног. Стук сердца молотом отдавался в ушах. Позади раздавался рев и скрежет страшной погони.

«Беги, беги, не останавливайся!» – подгонял он себя. Он бежал, словно загнанный зверь, петляя между деревьями. Падал, катился по земле, снова вскакивал, не слушая, как молит о пощаде каждое сухожилие. «Где же этот чертов джип? Где?»

Грузовик несся за ним.

Убийца перепрыгнул через поваленное дерево, упал и тут же вскочил на ноги. Колючие кусты хватали его за куртку. Только бы успеть! Добраться до джипа, завести двигатель и убраться к чертовой матери из этого ада!

Земля под ногами содрогнулась. Убийца потерял равновесие и упал. Вершины деревьев осветились ослепительным багрово-оранжевым сполохом. На несколько секунд ночь обратилась в день.

Мглу пронзил вопль, исполненный нечеловеческой муки, – такие звуки не забываются, хоть проживи сто лет. Грузовик взорвался; снопы искр опалили убийце волосы, куртку, маску. Легкие наполнил едкий дым, смесь машинного масла и горящей резины. На мгновение он решил, что его конец наступил.

И, видит бог, принял это как должное.

А в следующий миг заметил его. Свой обратный билет из пекла. Огненная иллюминация высветила в отдалении джип. Верный конь стоял там, где оставил его хозяин, – на заброшенной лесозаготовителями дороге, – и в тонированных стеклах его плясали языки пламени.

С трудом поднявшись на ноги, он расстегнул карман, нашарил ключи. Доковылял до своего стального спасителя, распахнул дверцу. Дело сделано. Почти.

Дым застилал глаза, першил в горле. Дрожа всем телом, убийца рухнул на сиденье и выжал сцепление. Острая боль вновь пронзила колено, но он даже не поморщился. Взревел двигатель. Убийца бросил последний взгляд на лес, залитый призрачным светом, и захлопнул дверцу. Маску он так и не снял.

Переключившись на первую скорость, вдавил педаль до упора. Но колеса джипа вхолостую вертелись в глубоких, полных грязи колеях.

– Давай, давай!

Верный джип рвался изо всех сил, пыхтя и разбрызгивая грязь из-под колес.

Наконец машина рванулась вперед. В зеркале заднего вида поднимались к небесам, смешиваясь с туманом, огонь и дым.

«Она умерла. Ты убил ее. Отправил ее черную душу в ад! Бог свидетель, она это заслужила!»

Он включил радио. Прорываясь сквозь надсадный рев мотора, из динамиков послышался знакомый хрипловатый голос Джима Моррисона: «Так зажги во мне огонь, детка, зажги во мне огонь...»

«Никогда. Никогда, ни в ком больше эта сука не зажжет огонь».

Она ничего не видит, не может заговорить, не может, о боже, не способна даже шевельнуть рукой. Пытается открыть глаза – но веки, кажется, весят тысячу тонн; они намертво склеены над глазами, пылающими страшной, ослепительной болью.

– Миссис Кейхилл?

Прохладные пальцы осторожно касаются ее руки.

– Миссис Кейхилл, вы меня слышите?

Мягкий женский голос доносится откуда-то из дальнего далека, с той стороны боли. «Так это я? Я – миссис Кейхилл?» Имя кажется каким-то не таким, но она не понимает почему.

– К вам пришел ваш муж.

«Муж? Но у меня нет... Господи, что со мной?! Может быть, я схожу с ума?»

Женщина убирает руку. Тяжелый вздох.

– Мне очень жаль. Она по-прежнему не реагирует.

– Шесть недель в больнице! – Мужской голос. Жесткий. Резкий. Требовательный. – Шесть недель – и никакого улучшения!

– Улучшения есть, и немалые. Она самостоятельно дышит. Я замечала движение глаз под веками. Несколько раз она кашляла, а однажды попыталась зевнуть. Все это хорошие признаки – они показывают, что мозг не пострадал.

«Пострадал мозг? Господи, что происходит?»

– Почему же она никак не очнется? – настойчиво спрашивал мужчина.

– Не знаю.

– Черт! – вполголоса выругался он.

– Дайте ей время, – негромко произнесла женщина. – Нельзя сказать с уверенностью, но не исключено, что сейчас она нас слышит.

«Да, да, слышу! – хотелось крикнуть ей и прервать эту бессмыслицу. – Только я не миссис Кейхилл, и никакого мужа у меня нет. И еще я умираю от боли. Помогите, кто-нибудь, ради бога! Если это больница, у вас должен быть морфий, или кодеин или хотя бы аспирин. – Вокруг сгущался туман. – Вот бы снова нырнуть туда, в прохладную мглу небытия!»

– Марла! Это я, Алекс.

Глубокий мужской баритон зазвучал громче, словно его обладатель стоял теперь совсем рядом. Она снова ощутила прикосновение к своей руке и хотела шевельнуться, чтобы дать ему знать, что все слышит и понимает, но не могла пошевелить даже пальцем. Запах одеколона. Дорогого одеколона. Но откуда она это знает? Пальцы гладкие, сильные. Руки Алекса. Ее мужа.

Она пыталась восстановить в памяти его лицо, цвет волос, ширину плеч, размер ботинок, хоть какую-нибудь знакомую черточку. Но тщетно. Ни голос его, ни руки, ни одеколон, ни шерстяной рукав пиджака, пропитанный горьковатым табачным ароматом, – ничто не вызывало воспоминаний.

– Милая, пожалуйста, очнись! Мне очень тебя не хватает, и детям тоже. – Голос его дрогнул и умолк.

«Детям?!» Нет! Быть не может! Или... Но разве может женщина – пусть даже на больничной койке, оглушенная болью, напичканная лекарствами, – забыть, что у нее есть дети? Женский инстинкт, первобытное шестое чувство напомнит ей о материнстве!

Однако ее интуиция молчала. Обездвиженная, запертая во тьме, она ровно ничего не знала о себе. Если бы только открыть глаза... или не открывать. Провалиться в уютное тепло забытья. Надо подождать. Придет время, и она все вспомнит.

Холодные пальцы ужаса пробежали по позвоночнику, когда она вдруг осознала, что не помнит вообще ничего. Ни единого мгновения своей жизни. Словно ее и не было на свете.

«Это сон. Надо проснуться, и все пойдет по-прежнему», – успокаивала она себя.

– Марла, прошу тебя, вернись ко мне. Вернись к нам, – хрипло прошептал Алекс, и она почувствовала, как в глубине души шевелится неясная тень, слабый отзвук какого-то чувства к безликому незнакомцу, называющему себя ее мужем.

Гибкие пальцы Алекса переплелись с ее пальцами. Что-то кольнуло в руку – должно быть, капельница. Господи, помилуй, что за жалкое зрелище – словно сцена из какого-нибудь слезливого фильма!

– Сисси по тебе скучает, а маленький Джеймс... – Голос его снова дрогнул.

Она напряглась, стараясь вызвать из подсознания хоть обрывок нежности, хоть крохотный след любви к человеку, которого не видит и не помнит. Но зияющий провал на месте памяти не давал ответов. Она не могла даже предположить, как Алекс выглядит, где работает, как занимается с ней любовью... уж такое-то разве можно забыть? А дети? Сисси и Джеймс? Но и с этими именами ничего не связывалось. Ни розовощеких малышей, ни угловатых подростков, ведущих войну с угрями, – ничего. Пустота.