Галина Чередий - Крылья мглы [СИ]

— Зенски, ты на свадьбу там собираешься? — гаркнул Крорр.

В этот раз впереди шагал бывший спортсмен, потом я, а замыкающим был ликтор, отдающий краткие «направо-налево-вниз» команды. Если поначалу и было приличное освещение, то чем дальше мы шли и чем ниже спускались, тем темнее становилось. По моим подсчетам мы давно уже должны были оказаться где-то в толще скалы, и с каждым шагом осознание этого и сгущающаяся тьма давили на психику все больше. На очередном лестничном пролете я споткнулась и взмахнула руками, ловя равновесие или ища опоры, но почувствовала, что все равно лететь мне вниз, считая ребрами ступеньки. Но вдруг передо мной возникла упругая преграда, и легкие опять заполнил мощным потоком личный аромат Крорра. Он со скоростью молнии выбросил вперед крыло и, изогнув его, остановил мое падение. Впрочем, убрал декурион его с такой же нечеловеческой стремительность, глухо проворчав что-то грубое о моей неуклюжести, так что я успела лишь кончиками пальцев правой руки мазнуть по внутренней стороне этой потрясающей части его тела. Горячее, сухое, с сотнями мелких выпуклых чешуек, похожих на россыпь множества драгоценных камней, которые захотелось поглаживать, изучая необычайную текстуру и ребристую поверхность крошечных граней. Мне пришлось тряхнуть головой, чтобы избавиться от напоминающей наваждение потребности обязательно прикоснуться еще раз. Наконец мы все же достигли коридора с рядом непривычно узких дверей с узнаваемыми запирающимися окошками. Ну вот и познакомлюсь с местным карцером, тюремный-то мне был как родной.

— Лицом к стене оба, — приказал Крорр и с по-настоящему зловещим лязгом и скрипом открыл первую дверь.

Увидеть, что внутри, я пока не могла, потому что первым командир решил определить моего оппонента. Зазвенело железо, и Зенски что-то попытался снова заныть, но последовал звук глухого удара, сдавленное «ох» и снова звон. Ликтор вышел, практически протиснувшись боком в узкий проем, и с грохотом захлопнул дверь.

— Вперед топай, — велел он мне, и я двинулась вдоль по коридору, которому не было видно конца в полутьме. Если это дисциплинарная узница ликторов, то у них когда-то было до хренищи провинившихся, как я посмотрю.

— Стоп, — отдал указание Крорр, когда я уже решила, что мы будем идти до бесконечности. — Внутрь.

Камера оказалась такой же ширины, как и дверь, по сути, каменный мешок, в котором Крылатый практически шаркал по стенам плечами. С потолка свешивались ржавые кандалы на цепях, выглядевшие чем-то средневековым.

— Руки вверх.

Холодный металл щелкнул на моих запястьях. Да, ночка мне предстоит веселая, судя по всему. Даже в углу свернуться не светит. К наказаниям тут действительно подходят основательно.

— Это и называется физическим взысканием? — без особой надежды уточнила я. И так ясно, что нет, раз принцесса слез не находится рядом.

— Еще раз обратишься не по форме ко мне — и удвоишь то, что уже получила, Войт, — без эмоций в голосе сообщил командир. Да ну и хрен с ним.

— Каково ощущать себя идиоткой? — спросил он, не торопясь уходить и наполняя крошечное помещение интенсивностью собственного запаха и присутствия. Это что-то делало со мной. Будоражило, царапало внутри, заставляя себя чувствовать беззащитной и почему-то предвкушающей не пойми чего.

— Тебе ведь не в первый раз совершать глупые геройства ради тех, кто этого не заслуживает. Неужели ты настолько тупа, что так и не научилась делать выводы?

Грубый ответ так и жег кончик моего языка, но я предпочла смолчать.

— Или ты считаешь, что это твоя великая миссия — мстить за всех обиженных и слабых духом, Войт? Ведь такой взгляд на жизнь позволяет внушить самой себе, что ты не просто кровожадная, жестокая сволочь, которая кайфует от насилия в чистом виде, а доблестная спасительница и чистильщица, да?

— Это, типа, сеанс психоанализа, декурион Крорр? У меня были и покруче, — безразлично констатировала я.

— В самом деле?

— Ага. Вам бы стоило начать с заверения, что вы мой друг и желаете помочь, и прочей лабуды в том же духе.

— Насколько я помню из твоего дела, ты воткнула в глаз карандаш своему последнему психотерапевту.

— Он это заслужил.

Не хрен было совать свои грязные лапы, где им быть не следует.

— И твой первый приемный отец, которого ты спалила заживо в его постели, тоже заслужил?

— Еще как.

Мне же нужна была уверенность, что он никого больше не станет избивать, прижигать сигаретами и насиловать, пока его лицемерная овца-женушка бьет поклоны и усердно молится, запершись в своей неприступной спальне. Чтобы утром заботливо ворковать над нами, замывая кровь, смазывая ожоги и впаривая, что «папа не злой, он просто очень сильно хочет нас, детей, рожденных от порочных родителей, наставить на путь истинный».

— Как видишь, наше государство и общество оказались не согласны с твоей самопровозглашенной ролью судьи и палача. И признали тебя обычной преступницей, опасной социопаткой. А ты сама готова признаться в том, что просто жить не можешь без насилия? Способна перестать прятаться за оправданиями? Тебе ведь нравится выплескивать свою агрессию, Войт, калечить, убивать. — Я подняла глаза к невидимому в темноте потолку, не собираясь отвечать. Игнорировать чьи-либо попытки добраться до моих эмоций мне не в новинку. Отвали, Крылатый.

— Запомни, ты это или признаешь наконец, или умрешь. Смерти боишься?

Все боятся. Но себя потерять я боюсь сильнее.

— Ладно, мисс Разговорчивость, спокойной тебе ночи.

Дверь лязгнула, шаги вскоре затихли, и я осталась одна в пространстве темноты, собственных воспоминаний и мыслей. Но ровно до того момента, пока до моего сознания не добрались звуки, от которых внутри все заледенело.

Темнота сгустилась до полной непроглядности. Абсолютной настолько, будто на глаза надели плотную повязку. Сколько я их ни напрягала, то щурясь, то распахивая до предела, никакого привыкания не наступало, становилось только хуже. Померещилось, что прикосновение удерживающих руки оков пропадает, как и опора пола под ногами. Дернувшись, я услышала спасительное дребезжание железа, напоминающего об истинном положении в этом море мрака. Но стоило чуть расслабиться, и состояние невесомого нигде начинало быстро возвращаться. И это почему-то чертовски пугало. Казалось, поддамся ему — и вместе со всеми реальными ощущениями исчезнет и воздух, и я возьму и задохнусь.

— Ерунда, Летти, — хрипло пробормотала, только чтобы слышать свой голос, — такого быть не может. Просто глючит тебя. Расслабься и потерпи. Ночь не длится вечно.

Я задрала голову и стала методично трясти кандалы, слушая это монотонное звяканье, пусть самих своих рук и не могла видеть. Кисти, запястья, шея и плечи вскоре устали и заныли, но это опять же было хорошим напоминанием о реальности. К сожалению, вскоре это перестало помогать или же мои конечности затекли и отказались слушаться, но ощущение было такое, что сама окружающая тьма уплотнилась и поглощала звуки. Точнее, уничтожала одни, чтобы заменить их другими. Послышалось нечто вроде очень далекого вопля, пропитанного ужасом и страданием, но его заглушило странное шуршание, от которого все тело моментально покрылось холодным потом. Будто кто-то гигантский терся шершавой шкурой одновременно обо все стены, пол и потолок моей камеры, и от этого она, и без того крошечная, сжималась еще сильнее, грозя вот-вот стиснуть в смертоносных каменных объятиях, а затем и раздавить. Я принялась глубоко и шумно дышать, прогоняя неуместные страхи и слуховые галлюцинации, и они действительно отступили, но из-за гипервентиляции перед глазами заплясали световые пятна, постепенно расширяясь и заполняя окружающее пространство. Появились смутные непонятные очертания, словно я смотрела сквозь полусонную дымку. Во рту пересохло, в голове ритмичный грохот и еще эта противная вонь. Резкая, химическая, от которой сводило желудок. Оглядевшись еще раз, я содрогнулась от отвращения и давно запрятанного вглубь сознания ужаса, узнав проклятую спальню Мартина Влонски — нашего так называемого отца, гребаного садиста-усыновителя. Но страшнее, чем оказаться здесь снова, было понять, что лежу я на его сраной постели и едва могу пошевелиться, а нечто вонючее и маслянистое продолжает литься на меня, пропитывая одежду. А в следующее мгновение в полутьме спальни вспыхнул огонек, осветивший искаженное дикой ненавистью детское лицо. Мое лицо.