Михаил Окунь - Рыбка, пойманная в Гане

Я проснулся ранним утром от пронзительных криков и в первую секунду не мог сообразить, в чем дело. Ах да, лодки рыбаков уходят в море… Черт меня занес в этот Джеймстаун!

Приехать сюда на пару дней меня соблазнил новый знакомый, немец из Мюнхена Хайнц — рыжий, поджарый. Как ему удавалось сохранять такую комплекцию, оставалось для меня полной загадкой — они с его юной японской подружкой умудрялись выпивать по нескольку литров пива в день. Львиная доля приходилась, естественно, на Хайнца — этакого законченного пивного алкоголика.

Эта парочка уже месяц совершала совместное путешествие по Гане, а последнюю неделю они болтались в столице страны Аккре. Если же вы меня спросите, что такого особенного я делал в этой самой Экваториальной Африке, отвечу без утайки, честно и прямо глядя в глаза: «А вам какое дело?»

«О! Джеймстаун! — влив в себя очередную пинту светлого и путая немецкие слова с английскими, выдыхал Хайнц. — Гвинейский залив, пальмы, белый песок… Старинная крепость, современный отель и притом всегда можно смотаться обратно в Аккру — всё рядом». Его «Йоко Оно» согласно кивала головой, что-то свиристела на своем птичьем языке и чуть ли не падала с высокой табуретки бара.

Я, как дурак, согласился. Но Хайнц, как выяснилось, оказался баварским вариантом героя бессмертной оперы Глинки «Жизнь за царя».

«Старинной крепостью» оказался обычный выщербленный каменный дом с невысокой башней и надписью «Джеймстаун» на стене. В прежние времена с высоты этой башни, вероятно, английские купчишки высматривали в бирюзовой морской дали долгожданные корабли с товарами и писали в штаны, как бы их добро не перехватили быстроходные галеоны испанских пиратов.

Сам Джеймстаун уже давно из крупного колониального порта превратился в рыбацкий пригород Аккры, провонявший сырой, жареной и копченой рыбой. Да и назывался он теперь по-дурацки — Чокер.

Около кое-как построенных бараков с залатанными жестью дырами рыбу тут же и сортировали на сетках — зрелище не из тех, ради которых есть смысл тащиться на край света. Кругом мелкие лавчонки, черный тетки с обвислыми сиськами, голые пузатые дети… В общем, красота!

Но наиболее сильное впечатление произвел на меня этот самый «современный отель». Несколько крохотных отдельных бунгало были изготовлены из тонких пальмовых стволов, щели между которыми явно превосходили толщину строительного материала. Короче, определенно не пять звездочек. И даже, подозреваю, не четыре.

Хайнц с «Йоко» и я поселились в соседних «номерах». Вечером, в очередной раз воздав должное любимому национальному напитку (немецкое и английское пиво было везде в избытке, но по астрономическим ценам), рыжий друг по-братски предложил мне поучаствовать в групповом сексе. Я, подумав, отказался. Он явно обиделся. «Йоко», по-моему, тоже.

Мне удалось заснуть на пару часов, но потом пришлось вставать — солнце уже проникало в «вентиляционные отверстия» моего «хилтона». Черный человек в белой, но грязной куртке принес так называемый кофе. Вспомнился Маяковский (или кто там еще?): «Почему и сахар, белый-белый, должен делать черный негр?»

Действительно, почему? Вот как раз поэтому, вероятно, сахара в этом кофе и не было. Моя германо-японская коалиция еще дрыхла (видимо, то, что я вчера сачканул, отнюдь не помешало им предаться бурным утехам). Ничего не оставалось, как направиться к океану — благо, он был буквально в двух шагах.

И вправду, белый песок, пальмы… Хоть тут немецкий партайгеноссе не соврал. Рыбацкие лодки уже почти подошли к берегу, и чернокожие мускулистые мореманы в драных шортах тащили из воды сети. С берега в молчаливом и уважительном ожидании смотрели на них женщины и дети. Среди толпы наблюдалось несколько бледнокожих любопытствующих иностранцев.

Но один черный бесенок женского пола не хотел ждать! Девчонка сорвалась с места и побежала к рыбакам в воду. Драная майка, едва держащаяся на острых плечиках, выбеленные морской солью шорты, чуть прикрывающие два восхитительных полуокружия крепких ягодиц, немного тонковатые, как это бывает у африканских женщин, ноги…

Все ближе и ближе подтягивали рыбаки сеть, и девчонка вовсю помогала им. Сеть уже была видна в морской пене, тянулась по песку. И вот уже тяжелая кошелка на берегу, а внутри бьется живой серебряный клубок.

Девчонка, вся мокрая, трясет черными короткими кудряшками. Майка облепила ее острую грудь; кажется, что соски вот-вот прорвут ветхую ткань. Глаза светятся, пухлые лиловые губы смеются. Прямо-таки серебряная рыбка, тем более вся она с ног до головы облеплена чешуей. «Эх, если золотая рыбка исполняла три желания, то сколько же исполняет серебряная?»

Я восхищенно смотрю на нее. Она замечает это и вдруг направляется ко мне…

Ее звали Клоттой. Отец юной красавицы был рыбаком, владельцем парусной лодки. Клотте было тринадцать лет.

Разговаривая на ломаном английском, мы бродили по берегу под удивленными взглядами людей обеих рас. Время от времени ее окликали то ли родственники, то ли знакомые, но она лишь махала рукой в ответ, и наша прогулка продолжалась.

Один раз нам навстречу попался Хайнц, почему-то в одиночестве. Он был временно трезв, а потому деликатно прошел мимо, восхищенно покачав головой, и украдкой показал мне большой палец.

Что еще могу я добавить? Я не думал ни о чем. В данный отрезок времени моей непутевой жизни мне было наплевать абсолютно на всё, кроме Клотты. А что она во мне нашла? Не знаю… Но проституткой — и я потом в этом убедился — она не была.

Не помню, как вечером мы оказались в моем бунгало. Снаружи доносились звуки очередной попойки. Выделялся голос Хайнца. Пару раз я расслышал свое имя. Похоже, он повествовал развеселой компании международных алкоголиков о том, какую замечательную негритянскую кралю склеил его лучший русский друг.

Я сидел на краю постели, а Клотта стояла передо мной на коленях. Я с ужасом чувствовал, что от жуткого перенапряжения последних дней мой конёк отнюдь не закусил удила. Но Клотта ласково брала его в сложенные горсточкой ладошки, дула на него, что-то ласково говорила, прикасалась кончиком горячего язычка. И эти «заклинания» не могли не возыметь действия. Через какое-то время напряжение стало почти мучительным, и я почувствовал, что дело пошло всерьез.

То мне казалось, что член мой ненароком угодил в трубу работающего пылесоса, то его словно охаживали пусть мягкой и нежной, но всё же тёркой. Я проваливался, выныривал и проваливался вновь… Разрядка не сняла напряжения — ни малейшим образом.

Я сразу же захотел ее опять, но на сей раз полноценно — как мужчина женщину, а не как вокзальный искатель минетных пятиминуток. Однако она комичным жестом приложила пальчик к губам — к тем, что в низу лобка — мол, нельзя.